Вариант № 8100047

Ответом к заданиям 1—25 является слово (словосочетание), число или последовательность чисел. Не копируйте слова-ответы из браузера, вписывайте их, набирая с клавиатуры. При записи ответов пробелы не используйте.

Если ва­ри­ант задан учителем, вы можете вписать ответы на задания части С или загрузить их в систему в одном из графических форматов. Учитель уви­дит ре­зуль­та­ты вы­пол­не­ния заданий части В и смо­жет оце­нить за­гру­жен­ные от­ве­ты к части С. Вы­став­лен­ные учи­те­лем баллы отоб­ра­зят­ся в вашей статистике. Объём сочинения — не менее 150 слов.

Версия для печати и копирования в MS Word

Расставьте знаки препинания . Укажите два предложения, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. Запишите номера этих предложений.

1) Вдали послышался звук мотора или хруст упавшего дерева.

2) Василий Порфирыч раздал детям по микроскопическому кусочку просфоры напился чаю и засел в кабинет.

3) Это был господин немолодых уже лет чопорный и осанистый с осто- рожною и брюзгливою физиономией.

4) Веками роднились с нами эти деревья и дарили нашим предкам скрипучие лапти и бездымную лучину.

5) Дарвин отличался почти всю жизнь расстроенным здоровьем и это не помешало ему проявлять высочайший уровень интенсивности умственного труда.

Ответ:

1) Климатические условия региона влияют как на архитектуру зданий так и на планировку квартир.

2) Для разработки новых образцов техники нужны как оборудование так и высококвалифицированные рабочие как инженерно-технические кадры так и экспериментальные заводы.

3) Продукцию многих машиностроительных комбинатов сложно транспортировать из-за большого веса или крупных размеров.

4) Во время ботанических экскурсий и обследований во многих областях и районах велись наблюдения и сбор информации об использовании растений в народной медицине.

5)Огонь костра то разгорается то угасает.

Ответ:

Расставьте знаки препинания. Укажите номера предложений, в которых нужно поставить ОДНУ запятую

1) Пианист виртуозно исполнял свои и чужие сочинения и с лёгкостью читал с листа незнакомые произведения.

2)Чай с душистым мёдом был особенно вкусен и мы долго просидели за чисто выструганным белым столиком в саду. 3)Картины и вазы и другие детали интерьера отражали утончённость вкуса её хозяина.

4) Иногда взгляд Илюши наполнялся выражением усталости или скуки.

5) Художник был увлечён не только красотой открывшегося перед ним вида но и разнообразием природных форм.

Ответ:

1) Старого лесника не страшили нехоженые тропы и глубокие пещеры и не пугала встреча с дикими животными.

2) Я видел только верхушки ивняка да обрывистый край противоположного берега.

3) У Сибири есть много особенностей как в природе так и в людских нравах.

4) Челкаш сожалел об этой молодой жизни посмеивался над ней и даже огорчался за неё.

5) Ближе к осени мои ласточки всё реже прилетали к гнезду а потом покружились во дворе сказали мне что-то на своём птичьем языке и улетели в тёплые края.

Ответ:

1) Костёр в лесу то разгорался и рос то уменьшался и почти гас.

2) Специалистов-водителей постоянно не хватало как в тылу так и на фронте.

3) В наших краях дождливо и в августе и в сентябре и в октябре.

4) А солдат знай себе ест похлёбку да похваливает.

5) Осенними вечерами мы гуляли по парку или сидели у камина и рассказывали друг другу истории.

Ответ:

Расставьте знаки препинания. Укажите номера двух предложений, в которых нужно поставить ОДНУ запятую.

1) Ходил он и двигался без всякого шума вечно хлопотал и возился втихомолку.

2) Леса и луга и небо как будто спали с открытыми глазами.

3) Какие-то философы да недоучившийся студент затеяли бесконечный спор.

4) Диваны и стулья были сделаны из светлого дерева и пахли кипарисом.

5) Даже кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чистят но и самим себе лицо моют.

Ответ:

Расставьте знаки препинания. Укажите два предложения, в которых нужно поставить ОДНУ запятую. Запишите номера этих предложений.

1) Немецкий художник Дюрер много путешествовал по Италии и Нидерландам и был хорошо знаком с искусством этих стран.

2)Тучи стали чернеть за горами и только яркими лучами блистало солнце.

3) Художник сумел передать внешность этого человека и характер и настроение.

4) Солнце - мощный источник как света и тепла так и других излучений.

5) Часть населения или пешком или на телегах или на машинах двинулась из города.

Ответ:

Расставьте знаки препинания. Укажите номера предложений, в которых нужно поставить ОДНУ запятую

1) И не видит и не слышит и не замечает ничего и сам с собою разговаривает!

2) В голове шумело не то от воя и свиста бури не то от радостного волнения.

3) Попутчик не расслышал сказанное или пренебрёг моим намёком.

4) Для проверки правописания безударной гласной корня надо изменить слово или подобрать родственное.

5) Грациозно закачались гибкие концы папоротников и опять всё стихло.

Ошибочно суждение о том, что научный прогресс остановил эволюцию людей. Да, современные технологии адаптировали среду под наши потребности, а медицина позволяет выжить даже самым слабым представителям человеческого вида. Тем не менее, эволюция продолжается, более того – вопреки расхожему мнению, она не замедлилась, а ускорилась.
Создатель теории эволюции Чарльз Дарвин не уделял особого внимания эволюции людей. Он полагал, что стремление спасти даже слабых и больных представителей нашего вида привело к тому, что наш эволюционный путь изменился. С тех пор бытует мнение о том, что эволюция человека замедлилась или даже вовсе прекратилась, но исследования, проведенные в последние годы, опровергли эту точку зрения. Эволюция человека не просто продолжается – она идет активно, как никогда.

Супермены отменяются

Человечество еще не породило суперменов в стиле X-Men. Скорее всего, "суперспособностей" ожидать не стоит – их нам заменил прогресс со своей совершенной мощной техникой. Однако за последние 10 тыс. лет население планеты выросло с нескольких миллионов до 7 миллиардов человек, и каждое успешное слияние сперматозоида и яйцеклетки несет в себе несколько совершенно новых мутаций.

Эволюцию тела человека пока предсказать невозможно – слишком велико влияние прогресса, но ее следы заметны. Например, за 100 с лишним лет у мужчин-американцев средняя высота черепа увеличилась на 6,8 %, объем на 200 куб. см (это почти с теннисный мяч), а высота тела увеличилась на 5,6 %

Эта лавина мутаций дает кучу "сырья" для эволюции. Некоторые мутации очень быстро распространяются среди людей и, скорее всего, станут обычными чертами человека.

Число мутаций по временной шкале. Число мутаций резко растет. Падение в период ближе к современности связан с тем, что нынешние методы исследований не дают точных данных с очень молодыми мутациями

Современные генетические исследования показывают, что человечество не просто приобретает новые мутации – в последние 40 тыс. лет наша эволюция резко ускорилась. Неожиданно большая часть нашего генетического материала содержит геномные подписи относительно недавних эволюционных изменений.

Графическое отображение генетических моделей. Слева – до бума роста населения, справа – после. В целом мутаций стало намного больше. Некоторые из них не оказывают никакого заметного влияния, некоторые вредны, другие, возможно, содержат первые признаки адаптации к особым экологическим условиям

К сожалению, современные аналитические инструменты не позволяют точно определить, к чему в итоге приведут все эти мутации.

Эволюция размножения

Эволюция заметно повлияла на наше размножение. Человеческая популяция за последние несколько тысяч лет пережила демографический взрыв. Были периоды времени, когда катаклизмы почти (а в некоторых регионах - полностью) уничтожили человеческие племена. Тем не менее, сегодня на планете живут миллиарды людей. Это стало возможно благодаря эволюционным изменениям, которые дали людям способность рожать детей в более раннем возрасте и, соответственно, на протяжении жизни производить больше потомства. Данный факт был обнаружен достаточно давно, например, средний возраст рождения первого ребенка у матерей определенной генетической линии в городе Квебек уменьшился с 26 лет в 1800 году до 22 лет в 1940 году.

Несколько тысяч лет назад, фермент, перерабатывающий молоко, «отключался» в пятилетнем возрасте. Это стимулировало переход детей во взрослую жизнь. По весьма приблизительным данным около 7500 лет назад на территории Северной Европы появилась мутация, позволяющая пить молоко и во взрослом возрасте. Сегодня мы легко перевариваем молочные продукты, а ведь наши предки после кружки молока могли умереть от диареи

Начатое в 1948 году исследование Framingham Heart Study в городке Фрамингем, штат Массачусетс, дает особенно интересные результаты. В этом исследовании на протяжении трех поколений приняли участие тысячи человек. Результаты наблюдений показывают, что женщины Фрамингема становятся половозрелыми немного раньше и сохраняют способность родить немного дольше, чем их предки. Также заметно усиление некоторых черт, связанных с плодовитостью: женщины стали немного ниже ростом и полнее, а в крови наблюдается более низкий уровень холестерина. Эта тенденция, судя по всему, актуальна для всего мира. Раннее половое созревание, усиление черт, связанных с размножением, – все это результат эволюции, которая спасла нас от вымирания. Правда, теперь чрезмерная плодовитость человечеству даже вредна, и цивилизация изобрела средства для регулирования популяции.

Коровы как инструмент эволюции

На протяжении невероятных 85 млн лет развития человеческой генетической истории потребление молока взрослыми особями не предусматривалось. Как только дети переставали питаться молоком матери, генетические механизмы отключали процессы разрушения основного сахара молока – лактозы.

Но около 7000-9000 лет назад люди завели первый крупный рогатый скот - корову. Коровье молоко стало доступным продуктом, хотя из-за генетического "выключателя" первые взрослые потребители этого молока намучались с желудком. Тем не менее, судя по всему, молоком начали кормить детей от грудного до подросткового периода и дальше. В результате питания молоком на протяжении всей жизни появились взрослые с мутацией гена, ответственного за пожизненную переработку лактозы.

Таким образом эволюция подарила нам способность усваивать коровье молоко. Эта мутация распространялась очень быстро, сначала в Европе, а потом в Африке. Теперь большинство людей на планете хорошо усваивают лактозу и могут употреблять различные молочные продукты. Это эволюционное изменение является одним из наиболее быстро распространившихся и массовых в человеческой истории, хотя до сих пор встречаются люди с непереносимостью лактозы.

Люди становятся глупее

Принято считать, что эволюция оптимизирует живой организм, делает его более совершенным. В глобальных масштабах это, видимо, так и есть, однако в отдельных случаях эволюция может работать и на ухудшение "качества" живого организма. К сожалению, последнее касается человеческого интеллекта.

Ни у кого нет сомнений, что рано или поздно искусственный интеллект превзойдет человеческий. С этого момента эволюция может "решить", что интеллект человеку вовсе не нужен

По мнению генетика профессора Геральда Крабтри из Стэнфордского университета, человечество становится эмоционально и интеллектуально глупее. Это связано с генетикой и характером современной жизни.

Крабтри полагает, что мы достигли пика интеллектуального и эмоционального развития несколько тысяч лет назад, с тех пор эти качества ухудшились. Пока это всего лишь гипотеза, которую много критикуют. Тем не менее, есть данные, которые ее подтверждают. Примитивные примеры легко иллюстрируют эту эволюцию-деградацию. Древние охотники-собиратели должны были обладать максимальными доступными им знаниями об окружающей среде, иначе они быстро погибли бы вместе со своими семьями. Глупых вождей-тиранов, неспособных принимать правильные решения, в первобытные времена также ждала печальная судьба. Таким образом древнее общество в основном состояло из наиболее интеллектуально и физически развитых особей, способных к взаимодействию друг с другом. В отличие от древних времен, в современном обществе могу легко выжить интеллектуально слаборазвитые, физически недееспособные люди и маньяки-социопаты, а менеджеры высшего звена, политики и т.д. за свои концептуальные ошибки даже получают огромные бонусы и высокое положение в обществе.

Получается, что века эволюции не совершенствовали наше общество, а наоборот. Научно-технический прогресс повлиял на эволюцию, что сделало нашу популяцию менее интеллектуальной и эмоционально отзывчивой. В древние времена эволюция "поощряла" генетические линии интеллектуально развитых людей, способных к взаимовыручке. Теперь "любовью" эволюции все чаще пользуются неумные психопаты, думающие только о своем благополучии.

Надо отметить, что гипотезу Геральда Крабтри научное сообщество приняло в штыки и объявило домыслом. Ученые полагают, что как таковых "генов гениальности" нет, а значит, нет и смысла говорить о снижении интеллектуального уровня человечества. В свою очередь Крабтри утверждает, что интеллект зависит от тысяч генов и нарушение в любом из них может иметь пагубные последствия для умственного развития нашего вида.

Ум меняется на иммунитет

Эволюция сегодня предпочитает другие черты, нежели тысячи лет назад, например, сильный иммунитет. Урбанизация, которая несколько веков назад начала приобретать эпические масштабы, привела к широкому распространению инфекционных заболеваний. Эпидемии смертельных инфекций оставили в живых людей с самым сильным иммунитетом, и эти гены передались следующим поколениям. Наши организм гораздо устойчивее к различным инфекциям, у наших предков даже 200-300 лет назад.

Удар по обонянию

Наверное, больше всех в результате эволюции человека пострадало наше обоняние. Сегодня люди имеют гораздо меньше обонятельных рецепторов, чем животные. Это произошло потому, что человек постепенно научился распознавать качество еды не по запаху, а по множеству других признаков.

Теперь мы можем оценить пригодность пищи по внешнему виду, способу обработке, сроку хранения, целостности упаковки, медицинскому заключению врача и т.д., тогда как собаке достаточно просто понюхать пищу. Эволюция сделала выбор в пользу более сложного, но надежного метода. В этом плане наше обоняние продолжит ухудшаться – организму нужно терпеть букеты ароматов современного города. Тем не менее, кое-какие обонятельные рефлексы пока сохраняются, например, при выборе сексуальных партнеров.

Культурная эволюция

Когда речь идет об эволюции, люди, как правило, думают о биологии. Тем не менее, культурная эволюция, включающая все наши социальные отношения и речь, развивается гораздо быстрее и меняется в более широких пределах. В конце концов, если бы мы могли путешествовать во времени и вернуться на несколько сотен тысяч лет назад, то мы бы легко узнали своих предков homo sapiens. Набор генов у нас и наших предков отличается незначительно, а вот образ жизни действительно совершенно разный.

Генетические отличия между неандертальцем-охотником и космонавтом минимальны, но культурные различия – невероятно большие. Именно культурная эволюция идет наиболее быстрыми темпами, ветвясь многочисленными вариантами. Победит ли какая-либо одна культурная линия или их станет бесконечно много, пока сказать невозможно

Ученые разработали инструменты для изучения культурной эволюции только в последнее десятилетие, так что по-настоящему серьезные исследования в этой области еще впереди. При этом, например, появление цифровых коммуникационных технологий, скорее всего, породит абсолютно новые типы культур.

Михаил Левкевич

Всю жизнь Чарльза считали увальнем. Он плохо учился, медленно читал, косноязычно говорил, а уж писал с таким великим трудом, что на него просто мучительно было смотреть. Иностранные языки Чарльзу не давались. Рисовать он не умел. Ни в одной области науки не мог похвастаться систематическими знаниями. Он утомлялся даже от небольшого усилия, и часами лежал на диване. С такими данными Дарвин не должен был добиться в жизни ровным счетом ничего. Но небольшая по объему книга, которую он писал ни много ни мало 20 лет, перевернула науку с ног на голову!

Книга была почти готова. Оставалось решить главное. Что делать с самым сенсационным, но и самым страшным вопросом? Дарвин писал друзьям: «Выставлять напоказ свою гипотезу о происхождении человека, не приведя достаточно веских доказательств, было вредно для успеха книги». Он лукавил, успех здесь был не при чем. На самом деле Чарльз предчувствовал: заикнись он о своей догадке, и мир рухнет, потому что окажется без Бога, а как жить без Бога – один Бог и ведает… Чарльз и сам-то потерял покой с тех пор, как осознал: человек не создан творцом на шестой творения мира, как это сказано в Ветхом Завете, а произошел в силу того же закона, что и все остальные живые формы на Земле, то есть развился в процессе эволюции из одноклеточного организма и далее по цепочке преобразований. Ничего особенно хорошего это знание Чарльзу не принесло: муки совести, сомнения, душевный надлом и проблемы с женой. Так стоит ли обрушивать все это на миллионы ни в чем не повинных людей?!

А если скрыть, умолчать? Достояно ли это будет, ведь Дарвин как‑никак – ученый? В конце концов Чарльз принял компромиссное решение. И сделал маленькую приписку в последней главе: «сей труд может бросить свет на происхождение человека и его историю». И все, больше ни слова. Кому нужно, поймут.

Поняли все. Иначе чем объяснить такой бешеный интерес к книге. Небольшой зеленый томик: «Происхождение видов путем естественного отбора, или сохранение избранных пород в борьбе за жизнь. Сочинение Чарльза Дарвина» появился в книжных лавках 24 ноября 1859 года. 26 ноября тираж был раскуплен полностью, все 1250 экземпляров, и типография в срочном порядке уже допечатывала еще 3000. Во всех газетах, во всех клубах, во всех гостиных, только и разговоров, что о «дарвинизме», эволюции, естественном отборе. С чего бы это, спрашивается? Гипотезу об эволюции выдвинул не Дарвин, а Ламарк, и произошло это более полувека назад. Даже родной дед Чарльза, известный поэт и ученый Эразм Дарвин одну из своих книг («Зоологию») посвятил теории эволюции. Ну да, Чарльз первым привел по-настоящему убедительные доказательства, и объяснил механизм эволюции – естественный отбор. Но для такого читательского бума этого маловато. Нет, дело именно в этой опасной фразе! А во что бы все вылилось, намекни Дарвин, что в роли предка человеческого рода он видит обезьяну… Нет уж, как бы не интересна с точки зрения науки была гипотеза, Чарльз не станет поджигать фитиль этой бомбы.

Но это сделали и без него. Добрый знакомый по Линнеевскому биологическому обществу, молодой и чрезвычайно талантливый профессор-палеонтолог Томас Генри Гексли. Он давно знал, что Дарвин пишет книгу о происхождении видов, читал даже несколько разрозненных отрывков. Однако готовая книга Гаксли поразила: «Не додуматься до этого самому – какая неимоверная глупость с моей стороны!».

С тех пор Гексли сделался, по остроумному определению кого-то из газетчиков, «Бульдогом Дарвина» ‑ то есть принялся пропагандировать дарвинизм со всей присущей ему великой энергией, талантом и ораторским блеском. Завуалированность Дарвиновского намека ни на секунду не затруднила Гексли: сходство физиологического строения человека с человекообразной обезьяной просто бросалось в глаза. А сомнения 50-летнего Чарльза 34-летнему Томасу были неведомы.

Вселенский скандал разразился на съезде в Оксфорде. Гексли публично заявил, что человек произошел от обезьяны. Окфордский епископ Вильберфорс попытался иронизировать: «Профессор Гексли, так по какой линии, мужской или женской, выводите вы лично свой род от обезьяны?» Зал захохотал, дамы принялись махать остроумному епископу платочками. Гексли не стушевался: «Если бы меня спросили, кого бы я выбрал для себя в качестве прадеда: честную и прямодушную обезьяну, или ученого мужа, использующего свой изощренный ум для шутовских выходок вместо того, чтобы всерьез вести научную дискуссию, я без колебаний выбрал бы обезьяну».

Что тут началось! Шишки посыпались, разумеется, в первую очередь на Дарвина. В газетах на Чарльза рисовали шаржи: горилла с лицом Чарльза. С церковных кафедр его осыпали проклятиями. И даже большинство ученых отвернулось от него. Самым болезненным ударом было письмо профессора Седжвика, доброго друга и учителя Чарльза, у которого тот юношей увлеченно слушал лекции по геологии в Кембридже. Седжвик назвал теорию цепью мыльных пузырей, говорил о безнравственности, об опасности для человечества, а закончил письмо так: «В прошлом – ваш старый друг, ныне – один из потомков обезьяны».

«Что вы наделали? ‑ писал своему «бульдогу» Дарвин. – Горя и досады довольно на свете, чтобы стоило еще более обижать людей. Зачем вы оскорбили служителя религии?». «Дарвинизм для нас – новая религия!» ‑ гордо отвечал Гексли. С тех пор Дарвин махнул рукой на сомнения, принялся писать отдельную книгу о происхождении человека, а Гексли именовал «моим милым и добрым агентом для пропаганды евангелия сатаны». Вот только сам Гексли при всем его уме не угадывал за цинизмом шутки неподдельную горечь.

А тут еще одно германское психологическое общество попросило Дарвина прислать им его фотографию, и вскоре ознакомило его с протоколом публичного обсуждения … формы дарвиновской головы, из которого следовало, что особенно сильно у него развита «шишка благоговения». Мол, вашей врожденной религиозности хватило бы на десяток священников. Возможно, немцы оказались и не далеко от истины. И неспроста Дарвин когда-то собирался стать сельским священником. Впрочем, в те времена у него была совсем другая форма головы – если верить его собственному отцу.

Пустой малый?

Отец Чарльза был совершенно особенным человеком. Потомственный врач, он, казалось, очень мало годился для своей профессии. Например, не выносил вида крови. Научными достижениями не интересовался совершенно, лечил по старинке, и часто совершенно неправильно. При этом был самым модным врачом в Шрусбери, потому что обладал уникальным талантом. Родись он на полтора-два века позже, его назвали бы семейным психологом. Женщины приходили к нему выплакаться и пожаловаться на бесчувственных мужей. Мужья – посетовать на истеричных и небережливых жен. И все уходили от доктора Роберта Дарвина с утешением и бесценным советом. Сколько семейных трагедий удалось ему потушить, сколько пар примирить! Впрочем, бывало, что Роберт Дарвин советовал развод. Он умел видеть людей насквозь.

Однажды к нему пришел незнакомый человек и попросил взаймы огромную сумму: 10 000 фунтов. Мол, эти деньги могут спасти его от банкротства, и, хотя никаких гарантий он представить не может, но он уверен, что дела поправятся и долг он скоро отдаст. Доктор по каким-то ему одному понятным признакам понял, что этому человеку можно доверять и без колебаний выдал чек на 10 000 фунтов – чуть ли не все свои деньги. И вскоре получил их обратно. Зато когда в Шрусбери приехал новый священник – очаровательный человек, очень общительный человек, быстро сумевший сделаться душой общества – проницательный доктор нанес ему единственный визит и не захотел больше водить знакомства, заявив, что новому священник очень подозрителен. И снова оказался прав: это был мошенник.

Единственный психологический ребус, который оказался доктору не под силу, задал ему его собственный сын Чарльз. Подумать только! Среди родни ‑ сплошь умники. Дед по отцу – автор «Зоологии». Дед по матери ‑ Джошуа Веджвуд, изобретатель знаменитого фарфора марки Веджвуд. Все братья и кузены подают большие надежды (один из них, Фрэнсис Гальтон, со временем прославится своими исследованиями в области наследственности). Один Чарльз был не просто зауряден, а даже не дотягивал до среднего уровня. В школе он учился из рук вон плохо. Ни древние, ни иностранные языки, ни география, ни история, ни риторика, ни стихотворчество ему не давались. Его интересы ограничивались глупейшим с точки зрения отца занятия – коллекционированием. Чарльз собирал монеты, печати, минералы, птичьи яйца и жуков.

Убедившись, что пребывание в школе для Чарльза бесполезно, отец забрал его оттуда раньше срока и отправил в Эдинбургский университет изучать медицину. Чтобы проникнуться к этой науке отвращением, Дарвину достаточно было посетить хирургический зал: оперировали ребенка, о наркозе в те времена никто и не слыхивал. А чего стоили занятия в анатомическом театре! Дарвин был слишком брезглив для всего этого… Впрочем, годы спустя сетовал: «То обстоятельство, что никто не побудил меня заняться анатомированием, оказалось величайшей бедой в моей жизни, ибо отвращение я бы вскоре преодолел, между тем как занятия эти были бы чрезвычайно полезны для всей моей будущей работы».

И снова Чарльз лоботрясничал. Убегая с лекций, он бродил по окрестностям Эдинбурга, разыскивая жуков для коллекции. Он их не изучал, не анатомировал, не старался описать, и даже не слишком усердно искал в справочниках их названия – он их просто собирал. Однажды, оторвав с дерева кусок коры, увидел сразу трех. Что было делать? Одного положил в рот, двух других зажал в кулаках. Но тут первый жук испустил какую-то чрезвычайно едкую, обжигающую язык жидкость – Дарвин принялся плеваться, и упустил две из трех находки. Зато единственный оставшийся жук принес Чарльзу настоящую удачу. Фотографии обоих (то есть и Чарльза, и жука) были напечатаны в книге Стивенса «Изображения британских насекомых». Дарвин вспоминал: «Никогда ни один поэт не испытывал при виде первого своего напечатанного стихотворения большего восторга, чем я, когда я увидал в книге магические слова: «Пойман Ч. Дарвином, эсквайром».

Отец пришел в отчаяние, узнав о том, чем гордится его сын. «Ты окончательно превращаешься в праздного коллекционера. Надежды на изменение твоей участи у меня почти не осталось» ‑ горевал Дарвин-старший. Но решил все-таки сделать еще одну попытку пристроить Чарльза к делу, определив его в Кембридж изучать … богословие. Ну а куда его было девать? К тому же, перспектива стать сельским священником Чарльзу нравилась, а в Бога он верил.

И снова ничего не вышло. «Время, проведенное в Кембридже, было даже хуже, чем просто потеряно, ‑ вспоминал Чарльз. ‑ Я попал в кружок молодых людей не очень высокой нравственности. По вечерам мы обычно порядочно выпивали, а затем весело пели и играли в карты. Родительские деньги мы тратили, не считая». К счастью, были у Дарвина в Кембридже и другие знакомства. К примеру, профессор геологии Седжвик, и еще профессор биологии Генсло. Их лекции, а, главное, экскурсии по окрестностям, пешком или на баркасе, были восхитительны. К тому же, оба профессора не видели ничего предосудительного в коллекционировании, и всячески поощряли Чарльза: один ‑ собирать образцы пород, другой ‑ червей, рачков и моллюсков.

Дарвин был страшно рад. Но тут возникло неожиданное препятствие: отец решительно возражал против этого путешествия. Аргументы были такими: хватит без конца менять направления деятельности! Решил стать священником – становись им. К тому же место натуралиста Чарльзу предлагают только потому, что никто другой не согласится трудиться бесплатно. И вообще, это было бы бесполезной тратой времени. Закончил отец тем, что сказал: «Если найдется хоть один разумный человек, который одобрит твой план – я возражать не стану. Только – уверен — такого человека не найдется!» К счастью Чарльза, такой человек нашелся. Его дядя, брат покойной матери (она умерла, когда Чарльзу было 8 лет), Джосайа Веджвуд. Он заступился за племянника, убедив доктора Дарвина, что в подобных экспедициях приобретается опыт трудовой жизни, и уж чего-чего, а бездельничать, как в Кембридже, Чарльзу там не дадут. И еще, что не маловажно, на корабле не на что тратить деньги, и Чарльз за время экспедиции во всяком случае не промотается, как мог бы промотаться, оставаясь в Англии. Что же касается карьеры священника – она от Чарльза не уйдет. А чем больше у священника жизненного опыта, тем пастве лучше.

Отец признал себя побежденным, и Чарльз отправился в Лондон для переговоров с Фиц-Роем. И тут возникло новое осложнение: капитану не понравилась … форма Дарвиновского носа. Наука определять характер по чертам лица – френология – была в те времена в большом почете, увлекался ей и Фиц-Рой. Так вот ему показалось, что человек с таким носом не может обладать энергией и решимостью, необходимыми для путешествия. Но больше желающих не нашлось и капитану пришлось смириться с дарвиновским носом.

О людоедах и вьюрках

Пять лет путешествия на бриге «Бигль» Дарвин и Фиц-Рой вынуждены были уживаться в одной каюте, и порой это было непросто! В спорах капитан мгновенно раздражался и терял способность рассуждать. Например, зашла у них речь о Бразилии, Фиц-Рой стал рассказывать, как хорошо местные рабовладельцы обращаются там со своими рабами. Мол, он был однажды в гостях у одного богатого бразильца и спросил его слуг: «Не хотели бы вы получить свободу?», на что услышал в ответ: «А зачем нам свобода?». Дарвин резонно возразил, то ничего другого рабы хозяйскому приятелю и не скажут, да еще и в присутствии самого хозяина. Фиц-Рой смертельно обиделся, что ему не верят, и чуть не списал Чарльза на берег. Если б Фиц-Рой знал, чем через много лет обернутся полученные Дарвиным в этом путешествии научные данные – точно бы списал. Фиц-Рой станет одним из самых непримиримых противников эволюционной теории и в приступе бешенства разорвет экземпляр «Происхождения видов» на клочки. А вскоре вообще сойдет с ума – Дарвину останется только надеяться, что это несчастье случилось не из-за его теории.

Как бы то ни было, но путешествие на бриге «Бигль» Дарвин назовет самым важным событием своей жизни, определившим всю его последующую деятельность. Каких только экзотических приключений не хлебнул Дарвин за эти пять лет! В Талькуто попал в эпицентр землетрясения. В Баия-Бланке стал свидетелем беспощадного сражения испанцев с местными индейцами. В Южной Патагонии чуть не умер с голоду – прошел 400 километров по реке Сант-Крус в поисках ее истока, питался какими-то кореньями. В Огненной Земле его самого чуть не съели.

Дело в том, что капитан Фиц-Рой бывал на Огненной Земле несколькими годами раньше, и вывез оттуда троих медно-красных туземцев. Теперь он хотел отвезти их обратно. Один из них, совсем мальчик, был куплен у соплеменников за медную пуговицу, и оттого получил имя Джемми Баттон (batton по-английски – пуговица). Джимми был мил и отзывчив – он один жалел Чарльза, когда того одолевали приступы морской болезни: гладил его по голове и приговаривал: «Бедный, бедный малый». Еще Джемми был горячим патриотом и вечно расхваливал свое племя, на чем свет стоит ругая соседние. Кроме прочего, Джемми рассказал, что в его племени заведен мудрый обычай в голодные зимы поедать не собак, как в других племенах, а старух, для чего их умерщвляют, держа над дымом костра. «Собачки ловят выдр, а старухи нет», ‑ объяснял юноша, смахивая пылинку со своего начищенного до блеска башмака и любуясь белоснежной перчаткой. В Англии Джемми приобрел привычку к щегольству. Другой огнеземелец был угрюм, молчалив, очень мал ростом и при этом толст, так что казался совершенно квадратным. В цивилизации он получил имя Йорк. Этот своих соплеменников отнюдь не хвалил и упрекал в отсутствии понятия собственности. Сам Джемми в Англии к собственности пристрастился. Была еще девушка-огнеземка по имени Фуэгия, на которой Йорк намеревался жениться. Все трое туземцев приняли христианство стараниями миссионера Маттьюса – он тоже принял участие в экспедиции, намереваясь высадиться со своими подопечными на Огненной Земле и распространить Слово Божие по всем туземным племенам.

И вот «Биггль» достиг Огненной Земли. Навстречу экспедиции вышли люди разрисованными лицами, абсолютно голые, не считая плащей из шкуры гуанако. «Прямо как черти на представлении оперы «Волшебный стрелок» ‑ восхитился Дарвин. Джемми Баттон подошел к самому старшему и отвесил ему три сильных шлепка по груди и спине одновременно. Старик ответил Батону той же любезностью, и тут все загалдели, издавая хриплые гортанные звуки, словно полоща горло.

А через Джемми Баттон, совершенно разочаровавшись в соплеменниках, принялся с утра до ночи ругать их проклятыми дураками. Йорк с молодой женой сбежал из племени неизвестно куда, предварительно обворовав кого только можно (включая и незадачливого Джемми). А миссионера Маттьюса закидали камнями. Хуже всего было то, что, по сведениям Джемми, туземцы задумали убить кого-нибудь из команды и отведать мяса белого человека. Пора было уносить ноги.

Остаток путешествия прошел относительно спокойно. Если не считать того, что, сопоставив свои геологические, палеонтологические и зоологические наблюдения, Дарвин засомневался в правдивости Библии. Просто судя по геологии, никаких серьезных катаклизмов, вроде всемирного потопа, в этих краях не было, а ископаемые виды отнюдь не совпадали с ныне живущими. Так отчего же вымер древний гиганский токсодон, зубы которого так напоминают зубы грызунов? А верблюдообразный макраухению, имеющий сходство с современной ламой? Первая мысль об изменении вида в борьбе за существование промелькнула у Чарльза, когда он наблюдал галапагосских вьюрков. На каждом острове вьюрки были особые. У одних клювы широкие и короткие, как у снегиря, у других – средние, как у воробьев, у третьих — тонкие, как у малиновки. Одни охотились за насекомыми, выдалбливая их из расщелин в скалах, другие питались зернами, третьи вытаскивали из земли червяков. Но все три вида явно были родственными. Капитан Фиц-Рой тоже обратил на разницу клювов внимание, и провозгласил: «Хвала Божественной Мудрости, благодаря которой каждое сотворенное создание приспособлено к месту, для которого оно предназначено». Дарвин с сомнением качал головой… Перспектива сделаться со временем сельским священником трещала по швам…

И вот «Бигль», наконец, пришвартовался в Фалмутском порту, и изрядно соскучившийся Чарльз сошел на английский берег. Грузчики тащили за ним ящики с образцами и бумагами – а их за 5 лет путешествия собралось немало: кости ископаемых животных, минералы, гербарии, банки с насекомыми, дневники натуралиста… Этим коллекциям предстояло завоевать Дарвину высокое положение в научном мире Лондона, а дневникам – принести ему писательскую славу («Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль» сделалось бестселлером на несколько лет).

Дарвину не терпелось повидаться с отцом. Старик поразительно растолстел за это время. «Что, дороден я стал? – спросил с улыбкой доктор. – Я уж и взвешиваться бросил. В последний раз, когда вставал на весы, они показали 150 килограммов. Но с тех пор я еще прибавил. А ты, я смотрю, тоже изменился. Невероятно, совсем другая форма головы! Видно, твой ум развился в путешествии!» О посвящении в духовный сан даже не заговаривали…

Кто такая миссис Дарвин?

Добившись определенного положения, Дарвин, как и подобало достойному члену общества, задумал жениться. К этой мысли он, можно считать, пришел научным путем, набросав однажды на листе бумаги слева – преимущества холостой, а справа – семейной жизни. Последних оказалось существенно больше. Дарвин записал в дневнике: «Только представить себе: на диване милая, ласковая жена, жаркий огонь в камине, книги, быть может, когда-то и музыка. Жениться, жениться и только жениться!»

С выбором невесты голову ломать особенно не приходилось. В их семье давно повелось, что Дарвины женятся на девицах из рода Веджвудов. Вот и у Чарльза имелось несколько двоюродных сестер – дочерей дядюшки Джосайи Веджвуда. Произведя нехитрые сравнения и вычисления, Чарльз остановился на старшей – Эмме. Ей было уже под тридцать, она отличалась миловидностью, умом, твердой волей и веселым и легким характером. Вот только не умела со вкусом одеваться, вечно била посуду и устраивала вокруг себя хаос из книг, клубков шерсти, нотных тетрадей. В семье ее прозвали «мисс Кое-как». Зато Эмма была замечательной пианисткой, что для обожавшего музыку Дарвина было крайне важно.

Эмме давно по руке нагадали, что ей суждено выйти замуж за родственника. Все опасались, что это будет старший Эразм, отличавшийся большими чудачествами, заикавшийся и спотыкавшийся на каждом шагу. Но тут возник его брат Чарльз, и Эмма вздохнул с облегчением. Этот брак, словно сговорившись, старались устроить тетушки и двоюродные бабушки с обеих сторон. Чарльз чуть не каждый день бывал у Веджвудов, подолгу беседуя с Эммой. И все же, в одно прекрасное ноябрьское утро 1838 года, когда Чарльз отважился сделать предложение, все сказали: «О! Какая неожиданность!». Эмма удивлялась: «Я была уверена, что наша нежная дружба будет тянуться долгие годы, никак дальше не развиваясь». И в свою очередь изумила Чарльза, приняв его предложение.

На следующий день после венчания Чарльз удивился в последний раз, когда к нему домой пришло письмо на имя миссис Дарвин – он не сразу понял, кто имеется в виду. Все-таки Чарльз был редким тугодумом! Зато в своих расчетах он, как оказалось, не ошибся: Эмма оказалась прекрасной женой, к тому же родила ему десятерых детей. Жизнь подчинилась мирному и неизменному распорядку. После завтрака муж с женой прогуливались в саду. После обеда играли в трик-трак. После ужина сидели в креслах-качалках, причем Чарльз, любивший плотно поесть на ночь, покачивался и жаловался, что близок к удару.

Он вообще был серьезно нездоров. Все началось с экзотической лихорадки, подхваченной им в путешествии. Тогда его вылечила старуха-туземка, прижав к вискам по листу апельсинного дерева и по половинке черного боба, а в ноги положив безволосую собачку, якобы обладающую способностью забирать у человека хворь. Как бы то ни было, до самой Англии Чарльз чувствовал себя хорошо. А вот дома всерьез расклеился. Его мучили мигрени, приступы дрожи, слабость и тошнота, онемение пальцев. «Невралгия» – считал отец. «Обыкновенная ипохондрия, если вообще не симуляция» ‑ отмахивался приглашенный им коллега. «Как бы не туберкулез кожи» ‑ озабочено качал головой третий врач. И никто не мог ничего сказать точно. Чарльзу просто прописали ежедневные конные прогулки и водолечение. Не слишком-то это помогало!

И все же Чарльз понемногу работал. «Происхождение видов» хоть и медленно, но продвигалось вперед. Плохо было то, что Эмма догадалась, что книга, которую пишет ее муж, по сути антирелигиозна. Жена принялась с тревогой глядеть на мужа и все старалась затащить его по воскресеньям в храм. Впрочем, когда от скарлатины умерла их 10-летняя дочь Энни, и убитый горем Чарльз открыто заявил, что никакого Бога ему теперь не нужно, Эмма оставила мужа в покое и страдала молча, волнуясь о спасении его души.

Видимо, подобные мысли втайне посещали и самого Чарльза, потому что все затягивал и затягивал свой богохульный труд, рискуя вообще никогда его не окончить. Через 19 лет работы, в 1858 году Дарвин обнаружил, что у него есть конкурент. Молодой натуралист Уоллес, путешествующий по Малайскому архипелагу, прислал Чарльзу очерк «О стремлении разновидностей бесконечно удалятся от первоначального типа». И в нем в общих чертах излагалась идея естественного отбора. Друзья убедили Дарвина, что ждать нечего. Он спешно написал небольшую статью, предваряющую содержание своей будущей книги, и опубликовал ее вместе с Уоллесовской в сборнике Линеевского общества. Впрочем, ни та, ни другая статья впечатления не произвели. Один профессор пренебрежительно заметил, что все новое в изложенном неверно, а все верное ‑ не ново. Но отступать был некуда, и Дарвин, страшно торопясь, меньше чем за год дописал все-таки свою книгу. Интересно, что Уоллес ни на минуту не заподозрил Дарвина в плагиате, безоговорочно признал его первенство и даже озаглавил свой следующий труд на эту тему: «Дарвинизм».

Сюрприз от римского папы

Ох и намучился Дарвин со своей книгой! И дело даже не в реакции общества. Просто некоторые ученые высказали соображения, на корню уничтожавшие все стройное здание дарвиновских построений. Например, физик Кельвин, высчитавший, что жизнь на Земле произошла лишь тридцать миллионов лет назад – для эволюции описанным Дарвином путем маловато. Или математик Дженкин, возразивший Дарвину, что случайно возникший «полезный признак» при скрещивании его носителя с другими особями постепенно сойдет на нет. Мол, правнуки единственного белого человека, поселившегося на сплошь негритянском острове и женившегося на негритянке, будут неграми, а не белыми. Дарвин называл Кельвина и Дженкина своим кошмаром. И в каждом новом издании «Происхождения видов» (а их при жизни Чарльза было шесть) старался изменить формулировки с учетом столь мощной критики. В конце концов запутался окончательно и дошел даже до того, что заговорил о каком-то Творце, который запустил механизм естественного отбора… Он, впрочем, никогда не был вполне атеистом – лишь сомневающимся агностиком, утверждающим, что знает о сверхъестественном только то, что ничего не знает.

Отчасти сомнения, отчасти болезнь превратили Дарвина в совершеннейшего затворника. Он шутил, что быть автором «Происхождения видов» оказалось целой профессией, от которой он не знает теперь, как отвязаться. На самом деле все публичные выступления взял на себя Гексли. Дарвин лишь изредка принимал в своем загородном доме кого-то из учеников и последователей. Разговор с кем-либо, кроме жены и детей, длившийся больше часа, приводил его в изнеможение. Зато жена и выросшие дети (их у Дарвинов осталось семеро, трое до совершеннолетия не дожили) неизменно радовали старика. Кстати, дети, все как один, сделались ярыми дарвинистами. Хотя Чарльз и подозревал, что это скорее дань любви к нему и желание поддержать от нападок, чем серьезная научная позиция. Единственным сторонником версии о божественном происхождении человека в семье оставалась Эмма. Что идиллии в доме почти не портило.

Благодаря семейному согласию и размеренному образу жизни Чарльзу с его болячками удалось протянуть до 73 лет. Похоронить его в семейной усыпальнице не позволил парламент – в итоге Дарвин, как и подобает гордости английской науки, обрел покой в Вестминстерском аббатстве, рядом с Исааком Ньютоном.

Со смертью Дарвина споры вокруг его учения не утихли. Часть ученых с некоторыми оговорками поддерживает его теорию. В 1990-х годах удалось, например, установить, что кит произошел от мелкого, размером с белку копытного млекопитающего, жившего на суше 65 миллионов лет назад. И таким образом кит состоит в близком родстве с бегемотом. Современная наука развеяла и оба «кошмара» Дарвина: возраст жизни на Земле оказался куда большим, а наследственность, как доказали генетики, работает по иным законам, чем представлял себе Дженкин.

С другой стороны, скопились у ученых и новые претензии к теории естественного отбора. Например, палеонтологи высказывают предположение, что изначально жизнь на Земле была почти столь же разнообразной, как и сейчас, и никакого единого предка у всего ныне сущего не было. И еще, что в процессе эволюции виды сменяли друг друга не постепенно, как утверждают дарвинисты, а резко, внезапными и необъяснимыми скачками. И что питекантроп, которого во времена Дарвина считали промежуточным звеном между обезьяной и человеком, вовсе не наш предок, а побочная тупиковая ветвь развития. Словом, когда в 1996 году Римский папа Иоанн Павел II вдруг неожиданно для всех признал, что Дарвин, возможно, был прав, и человек, может быть, произошел именно от обезьяны, многие ученые в этом уже сильно сомневались. Что ж! Спор, начатый полтора века назад, по-прежнему не закончен.

Ирина Стрельникова

#совсемдругойгород

2 октября 1836 года Дарвин вернулся из путешествия. В это время ему было 27 лет. Вопрос о карьере решился сам собой, без долгих размышлений. Не то чтобы Дарвин уверовал в свою способность «двигать науку», но и рассуждать об этом было нечего: на руках оказались огромные материалы, богатые коллекции, у него уже были планы будущих исследований, оставалось, не мудрствуя лукаво, приниматься за работу. Дарвин так и сделал. Следующие двадцать лет он посвятил обработке собранных материалов.

Изданный им дневник путешествия имел большой успех. Безыскусная простота изложения - его главное достоинство. Чарлза Дарвина нельзя назвать блестящим стилистом, но любовь к природе, тонкая наблюдательность, разнообразие и широта интересов автора искупают недостаток красоты изложения.

Несколько месяцев он прожил в Кембридже, а в 1837 году переселился в Лондон, где провел пять лет, вращаясь, главным образом, в кругу ученых. Привыкнув жить среди вольной природы, он тяготился городской жизнью. Из ученых Чарлз Дарвин особенно близко сошелся с Лайелем и с Гукером Дружба их продолжалась до самой смерти Дарвина. Гукер много помогал ему своими огромными знаниями, находя, в свою очередь, источник дальнейших исследований в его идеях.

Вообще, эти годы были самым деятельным периодом в жизни Дарвина. Он часто бывал в обществе, много работал, читал, делал сообщения в ученых обществах и в течение трех лет состоял почетным секретарем Геологического общества.

В 1839 году он женился на своей кузине, мисс Эмме Вэджвуд. Между тем здоровье его становилось все слабее и слабее. В 1841 году он писал Лайелю: «Мне горько было убедиться, что мир принадлежит сильным и что я не буду в состоянии делать ничего более, кроме как следить за успехами других в области науки». К счастью, эти печальные предчувствия не сбылись, но вся его остальная жизнь прошла в непрерывной борьбе с болезнью. Шумная городская жизнь становилась для него невыносимой, и в 1842 году он переселился в расположенное недалеко от Лондона имение Доун, купленное им для этой цели.

Поселившись в Доуне, Чарлз Дарвин провел в нем сорок лет спокойной, однообразной и деятельной жизни. Он вставал очень рано, отправлялся на коротенькую прогулку, затем около восьми часов завтракал и садился за работу часов до девяти - половины десятого. Это было его лучшее рабочее время. В половине десятого он принимался за чтение писем, которых получал очень много, с половины одиннадцатого до двенадцати или половины первого опять занимался. После этого он считал оконченным свой рабочий день и, если занятия шли успешно, говорил с удовольствием: «Сегодня я хорошо поработал». Затем отправлялся гулять в любую погоду в сопровождении любимой собаки, пинчера Полли. Собак он очень любил, они отвечали ему тем же. Отшельническая жизнь в Доуне разнообразилась время от времени поездками к родственникам, в Лондон, на морской берег.

В семейной жизни Чарлз Дарвин был вполне счастлив. «В его отношениях к моей матери, - говорил сын ученого Фрэнсис Дарвин, - ярче всего сказывалась его симпатичная, чуткая натура. В ее присутствии он чувствовал себя счастливым; благодаря ей его жизнь, которая иначе была бы омрачена тяжелыми впечатлениями, имела характер спокойного и ясного довольства».

Книга «О выражении ощущений» показывает, как тщательно Дарвин наблюдал за своими детьми. Он интересовался мельчайшими подробностями их жизни и увлечений, играл с ними, рассказывал и читал, учил собирать и определять насекомых, но в то же время предоставлял им полную свободу и относился к ним по-товарищески.

В деловом отношении Дарвин был аккуратен до щепетильности. Счета свои он вел очень тщательно, классифицировал их и в конце года подводил итоги, как купец. Отец оставил ему состояние, которого хватало на независимую и скромную жизнь.

Собственные книги давали ему значительный доход, чем Чарлз Дарвин немало гордился не из любви к деньгам, а из-за сознания, что и он может зарабатывать свой хлеб. Дарвин нередко оказывал денежную помощь нуждающимся ученым, а в последние годы жизни, когда доходы его возросли, решил выделить часть своих денег на содействие развитию науки.

Терпение и упорство, с которыми Дарвин вел свои работы, поразительны. Гипотеза «пангенезиса» - результат двадцатипятилетних размышлений над вопросом о причинах наследственности. Книгу «О выражении ощущений» он писал 33 года: в декабре 1839-го начал собирать материалы, а в 1872 году книга была напечатана. Один из опытов над земляными червями продолжался целых 29 лет! Двадцать один год, с 1837 по 1858 год, он разрабатывал вопрос о происхождении видов, прежде чем решился напечатать книгу.

Книга имела огромный успех и наделала много шума, так как противоречила традиционным представлениям о возникновении жизни на Земле. Одной из самых смелых мыслей было утверждение, что эволюция продолжалась многие миллионы лет. Это противоречило учению Библии о том, что мир был создан за шесть дней и с тех пор неизменен. В наши дни большинство ученых используют модернизированный вариант теории Дарвина для объяснения изменений в живых организмах. Некоторые же отвергают его теорию по религиозным мотивам.

Чарлз Дарвин открыл, что организмы борются друг с другом за пищу и среду обитания. Он заметил, что даже в пределах одного вида есть особи с особыми признаками, увеличивающими их шансы на выживание. Потомство таких особей наследует эти признаки, и они постепенно становятся общими. Особи, не имеющие этих признаков, вымирают. Так, через много поколений весь вид приобретает полезные признаки. Этот процесс называют естественным отбором. Ему удалось решить величайшую проблему биологии: вопрос о происхождении и развитии органического мира. Можно сказать, что вся история биологических наук распадается на два периода: до Дарвина - бессознательное стремление к установке эволюционного принципа, и после Дарвина - сознательная разработка этого принципа, установленного в «Происхождении видов».

Одну из причин успеха теории нужно искать в достоинствах самой книги Дарвина. Недостаточно высказать идею, необходимо еще и связать ее с фактами, и эта часть задачи едва ли не самая трудная. Если бы Чарльз Дарвин высказал свою мысль в общей форме, как Уоллес, она, конечно, не произвела бы и сотой доли своего действия. Но он проследил ее до самых отдаленных последствий, связал с данными различных отраслей науки, подкрепил несокрушимой батареей фактов. Он не только открыл закон, но и показал, как этот закон проявляется в разнообразных сферах явлений.

Почти все исследования Дарвина, появившиеся после «Происхождения видов», представляют собой разработку тех или иных частных принципов его теории. Исключение составляют только книга о дождевых червях и несколько мелких заметок. Все остальные посвящены решению различных вопросов биологии - большею частью наиболее запутанных и сложных с точки зрения естественного отбора.

В 1862 году Ч. Дарвин опубликовал работу «Опыление орхидей», доказав, что растения приспосабливаются к окружающей среде не менее удивительным образом, чем животные. На некоторое время он отдает свои научные пристрастия жизни растений, каждая из его последующих книг поражает коллег-ботаников. Труды «Насекомоядные растения» и «Карабкающиеся растения» появились одновременно в 1875 году.

Свой вклад Чарлз Дарвин внес и в будущую науку генетику, начав опыты по скрещиванию видов. Он доказал, что растения, которые получаются в результате скрещивания, оказываются более жизнеспособными и плодоносными, чем при простом самоопылении.

Практически каждая новая работа Дарвина становилась сенсацией в научном мире. Правда, не все они были приняты его современниками, как это случилось, например, с исследованием «Образование растительной почвы путем деятельности червей» (1881). В нем Дарвин объяснял пользу червей, которые перемешивают почву естественным путем. Сегодня, когда много размышляют о загрязненности земли химическими удобрениями, эта проблема вновь приобрела свою актуальность.

Но его интересы не ограничивались только теоретическими исследованиями. В одной из своих работ Чарлз Дарвин давал практические советы по выведению породистых английских боровов. По мере того как его теория распространялась и результаты обнаруживались в бесчисленных работах, в быстром преобразовании всех отраслей знания, патентованные ученые, академические светила примирялись с заслугами великого натуралиста. В 1864 году он получил высшую награду, какой может удостоиться ученый в академии: Коплеевскую золотую медаль. В 1867 году Дарвину был пожалован прусский орден «Pour Ie merite», учрежденный Фридрихом Вильгельмом IV для награды за ученые и литературные заслуги. Боннский, Бреславльский, Лейденский университеты избрали его почетным доктором; Петербургская (1867), Берлинская (1878), Парижская (1878) академии - членом-корреспондентом.

Дарвин относился ко всем этим и другим официальным наградам с большим равнодушием. Он терял дипломы и должен был справляться у друзей, состоит ли он членом такой-то академии или нет. Ум ученого не ослаб, не помрачился с годами, и лишь смерть прервала его могучую работу.

Чарлз Дарвин умер 19 апреля 1882 года, в Дауне, близ Лондона и похоронен в Вестминстерском аббатстве.

Усиленное искание правды в жизни, стремление согласовать поступки с основными теоретическими принципами составляет, как уже давно было замечено, одну из характернейших черт русского духа. На низших ступенях она выражается в своеобразном отношении к религиозному учению, особенно в столь разнообразном и распространенном сектантстве; на высших стадиях она проявляется в виде философских учений, носящих явно практический характер. Хотя обыкновенно эти учения переносятся к нам с Запада более или менее готовыми, однако же нельзя не заметить своеобразного отношения к ним русских мыслящих людей, выражающегося главным образом в стремлении как можно цельнее и быстрее провести теоретические принципы на практике.

Наблюдая русскую крестьянскую жизнь, вам бросается в глаза та важная роль, какую в ней играет толкование св. писания. В этом легко убедиться, слушая разговоры великорусских крестьян, случайно собравшихся где-нибудь без дела, например на палубе парохода, плывущего по Волге. Беседы на самые разнообразные темы скоро переходят у них в оживленные прения по вопросам религиозного свойства, причем обнаруживается и богатство познаний по этой части, и тонкая диалектика.

О чем бы ни зашел разговор среди учащейся молодежи и вообще в более образованных кружках, он быстрыми скачками переходит от частных вопросов к самым общим и считается пресным и неинтересным, если в нем не затрагиваются основные принципы человеческих поступков и их цельное проведение в жизнь. То же отражается в литературе и в науке. Самые выдающиеся беллетристические произведения выставляют передовых деятелей, развивающих свои взгляды на эти темы. Со стороны ценителей громко заявляется требование, чтобы в современном романе, в популярной статье или на публичной лекции было выставлено воззрение автора на основные вопросы: что делать и как согласовать поведение с принципами правды?

Неудивительно, что при таком спросе все мыслящее русское общество отнеслось с особенным интересом к повествованиям гр. Л. Толстого об искании правды героями его гениальных романов и рассказов. Интерес этот еще более усилился, когда оказалось, что за этими героями скрывается сам автор, и когда последний обстоятельно и откровенно раскрыл перед читателями историю своих собственных попыток разрешить одну из труднейших задач, представляющихся для человеческого ума.

Впечатление и влияние, произведенные проповедями гр. Л. Толстого, оказались тем сильнее, что в учениях его была особенно выдвинута прикладная сторона и прямо сказано, как нужно устроить поведение во всех главных случаях жизни. Искатели правды не только зачитывались гр. Толстым, обсуждали и отстаивали положения его учений, но и проводили последние в жизнь, основывая особые общежития и братства. Учение доходило в некоторых случаях до того, что молодые ученые бросали науку, жгли приготовленные диссертации и вступали в общины для обновленной жизни в сфере почти исключительного физического труда.

II

Несмотря на трудность задачи - ввиду разбросанности, нервного характера изложения и частых противоречий гр. Л. Толстого, - попытаемся найти коренную сущность его воззрений, род ключа, при помощи которого можно бы было раскрыть это сложное построение.

Я только потому и решился заговорить об учениях гр. Л. Толстого, что в основу их положен им чисто рационалистический, естественноисторический принцип: человек есть животная машина, своеобразно устроенная и пригодная для совершенно определенных действий. Если последние строго соответствуют механизму этой машины, то в результате получается счастье, а вместе с ним чувство довольства и удовлетворения; если же такого соответствия нет и отправление недостаточно отвечает устройству механизма, то получается несчастье, сопровождающееся тягостными ощущениями. Принцип этот возводится на чисто зоологической почве и подкрепляется гр. Л. Толстым примерами из животного мира. "Птица, - говорит он, - так устроена, что ей необходимо летать, ходить, клевать, соображать, и когда она все это делает, тогда она удовлетворена, счастлива - тогда она птица. Точно так же и человек, когда он ходит, ворочает, поднимает, таскает, работает пальцами, глазами, ушами, языком, мозгом, тогда только он удовлетворен, тогда только он - человек" (Сочинения, изд. 1887, ч. XII, стр. 442). Гр. Л. Толстой много раз повторяет те же основы и прямо заявляет, что "исполнять закон жизни - делать то, что свойственно не только человеку, но и животному" (стр. 436), т. е. животному в смысле сложно устроенного механизма. Даже в одном из новейших произведений своих - "Крейцеровой сонате", - где гр. Толстой в столь многом отступает от своих прежних воззрений, он не раз меряет разбираемые им поступки тем же масштабом "естественности".

Гр. Л. Толстой пришел к формулированному им принципу путем продолжительного умственного труда и, раз остановившись на нем, предположил, что открыл новый и притом очень ясно выраженный закон, как это видно, между прочим, из следующего места: "И когда я ясно понял все это, мне стало смешно. Я целым рядом сомнений, исканий, длинным ходом мысли пришел к той необыкновенной истине, что если у человека есть глаза, то затем, чтобы смотреть ими, и уши, чтобы слышать, и ноги, чтобы ходить, и руки, и спина, чтобы работать. И что если человек не будет употреблять этих членов на то, на что они предназначены, то ему будет хуже" (XII, 436).

Найдя этот основной принцип и утвердившись на нем, как на аксиоме, гр. Толстому нетрудно было вывести из него ряд руководящих правил практической жизни.

Прежде всего он убедился в естественно-исторической необходимости значительного физического труда, как одного из основных элементов счастья. То, что сказано в Библии "как закон человека" в "поте лица снеси хлеб", нашло себе явное подтверждение в определенном им принципе.

Уже одно выведение на первый план физического труда как естественноисторически необходимого залога счастья значительно изменяет взгляды и поступки людей из так называемого интеллигентного круга, односторонне увлекшегося умственным трудом. Оно сразу, и притом в значительной степени, уменьшает разделение труда между людьми и тем устраняет одну из главных причин несправедливости и несчастия. Когда люди последуют за гр. Толстым, "тогда только уничтожится то ложное разделение труда, которое существует в нашем обществе, и установится то справедливое разделение труда, которое не нарушает счастья человека" (XII, 441).

Везде, где только гр. Толстой касается вопроса о труде, он каждый раз возвращается к тому же основному принципу и выводит из него те же практические результаты.

В вопросе о назначении и поведении женщины он следует тем же путем. Из естественноисторического закона, по которому женщина есть животный механизм, приспособленный к рождению детей, вытекает, что вся ее деятельность должна быть направлена к этой цели. "Женщина, - говорит гр. Толстой, - по строению своему призвана, привлечена неизбежно к тому служению, которое одно исключено из области служения мужчин" (XII, 467). Это основное положение, опирающееся на анатомических данных, повторяется им много раз и развивается в ряд дальнейших выводов. "Идеальная женщина, - по мнению гр. Толстого, - будет та, которая, усвоив высшее миросозерцание того времени, в котором она живет, отдается своему женскому, непреодолимо вложенному в нее призванию, - родит, выкормит и воспитает наибольшее количество детей, способных работать для людей по усвоенному ей миросозерцанию. Для того же, чтобы усвоить себе высшее миросозерцание, мне кажется, нет надобности посещать курсы, а нужно только прочесть евангелие и не закрывать глаз, ушей и, главное, сердца" (XII, 470).

Хотя при отыскании руководящего правила в сношениях с людьми гр. Л. Толстой более следовал непосредственному чувству, тем не менее и тут мы видим стремление подвести это правило под основную формулу его рационалистической этики. Так, он считает не подлежащим спору, "что не то что мучить или убивать человека, но мучить собаку или убить курицу и теленка противно и мучительно природе человека" (В чем моя вера, стр. 37).

Казалось бы, что, придя к воззрениям, опирающимся на естественноисторические данные, гр. Л. Толстому следовало бы смотреть на точную науку и ее выводы как на истинное основание учения о человеческих поступках. Поэтому с первого взгляда может показаться очень непоследовательным и странным вполне отрицательное и притом в высшей степени страстное отношение его к современному положительному знанию. Из того, что в своих нападениях гр. Толстой как будто выгораживает иногда "истинную науку и истинное искусство", которые "так же необходимы для людей, как пища, и питье, и одежда, даже необходимее" (XII, 408), можно, пожалуй, подумать, что негодование его направлено исключительно против цеховой науки и цехового искусства, которые столь часто действительно тормозят преуспеяние этих высших отраслей человеческой деятельности. Но ближайшее знакомство с полемикой графа Толстого убеждает в том, что он нападает на самую настоящую науку, которой так долго и так упорно пришлось отстаивать себя в борьбе именно против цеховой науки. Так, например, он разражается гневом против теории, теперь, наконец, общепризнанной, о постепенном происхождении органических видов путем накопления и укрепления мелких отличий (XII, 382) и презрительно насмехается над учением о клеточке и протоплазме (XII, стр. 398, 399 и т. д.), которое получило в современной науке об организмах первенствующую роль. Третируя таким образом самые выдающиеся и наиболее прочно установленные обобщения современной биологии, гр. Толстой не находит достаточно язвительных слов, чтобы выразить свое презрение и к фактическим работам, как, например, к исследованию глистов или насекомых, (XII, 399, 414 и пр.). По его мнению, истинная наука может быть признана такою только в том случае, если она сразу ставит и решает вопрос, "в чем состоит назначение и благо всех людей"; а так как для этого нет никакой надобности (гр. Толстой забывает, что его собственный главный принцип поведения основан именно на сравнении с отправлениями животных) в изучении насекомых, глистов, протоплазмы и пр., то занятия этими предметами он и признает "праздной и вредной забавой" (XII, 411).

Мы не станем приводить здесь подробнее нападений гр. Толстого на науку, так как все они представляют развитие того же основного положения; с аргументацией же автора нам придется еще встретиться неоднократно. Скажем только вообще, что, чувствуя себя на прочной почве "закона жизни", установленного на рационалистическом основании, гр. Толстой выработал себе до подробностей кодекс правил поведения, а заметив разлад последних с некоторыми положениями науки и вообще современной культуры, ополчился и стал проповедовать крестовый поход против этих последних.

III

Определив, насколько было возможно, основной характер принципа практической философии гр. Толстого и некоторых извлеченных им из него выводов, попытаемся взглянуть несколько ближе на это учение, применив при этом методу и приемы точного естествознания. В случаях, когда последнее встречается с сложной задачей, оно всегда старается упростить ее решение, проследив исторический ход изучаемого явления.

С тех пор как возникли попытки возведения начал человеческой нравственности на рационалистическом основании, их постоянно старались вывести из свойств человеческой природы. Так было в древней Греции, где философы проповедовали, что "счастье заключается в выполнении всех естественных действий и состояний", и где развилось метриопатическое учение о сообразовании нравственной жизни с природою человека.

Более тринадцати лет назад я напечатал (Вести. Европы, 1877, апрель) "Очерк воззрений на человеческую природу", в котором читатель может найти краткое изложение нравственных учений, основанных на естественной природе человека. Там же было указано на столь распространенное у греков и перешедшее в новые времена воззрение на гармоническое развитие всех естественных человеческих способностей как на цель истинно нравственного поведения. Рядом с учением о природных свойствах человека, как источниках нравственных обязанностей, возникла и теория о "естественном праве". Связь эта сознавалась уже давно, как это можно видеть из следующего отрывка, заимствованного Боклем у Гютчисона: "Так как в сущности все наши естественные желания и стремления, даже и низшего разряда, даны нам на благо, то справедливо удовлетворять им настолько, чтобы они не мешали более благородным наслаждениям и достаточно им подчинялись; со всеми ими как будто сопряжено естественное понятие о праве" (Бокль, II, прим. 28 к стр. 372).

Писатели новейшего времени и, между прочим, натуралисты, несмотря на обвинение их гр. Толстым в том, что они вовсе не занимаются вопросом о назначении и благе человека, неоднократно пытались решить его и притом в том же духе, как и у древних философов. В своей вышеупомянутой статье я, между прочим, привел воззрения ревностного дарвиниста, естествоиспытателя Георга Зейдлица, который в 1875 году выставил следующее положение: "В удовлетворении всех отправлений тела в должной степени и взаимном отношении друг к другу заключается рациональная и нравственная жизнь". От этого общего принципа до основы, развиваемой гр. Л. Толстым, один шаг, и если из него и нельзя сделать прямого вывода о таком распределении физического и умственного труда, которое предлагает гр. Л. Толстой, то во всяком случае из него ясно вытекает необходимость более или менее равномерного упражнения этих обоих видов отправлений. Хотя гр. Толстой, очевидно, не сообразовался ни с этими взглядами новейших писателей, ни с учениями греческих философов и рационалистов семнадцатого и восемнадцатого веков, доходя до своего решения более самостоятельным путем, тем не менее связь его основ с этими учениями не может подлежать сомнению. Эта связь еще более доказывается тем, что возражения против последних могут быть с одинаковым правом выдвинуты и против воззрений гр. Толстого. Прежде всего нужно заметить, что все эти основы и теории задевают вопрос лишь с поверхности и к тому же страдают чересчур большой неопределенностью. Так, например, при обсуждении положения Зейдлица бросается в глаза отсутствие признаков той "должной степени", в которой должны удовлетворяться отправления человеческого тела. А относительно того, что "свойственно" природе человека, мнения могут до того расходиться, что из этого принципа можно прийти к самым противоположным выводам. Так это и было во все времена. Греческие школы, согласные в том, что нужно жить сообразно с природою человека, были совершенно противоположного мнения о естественности наслаждения. Эпикурейцы считали последнее за естественное благо, то есть сообразное с природою и удовлетворяющее собою состояние каждого существа, между тем как стоики учили как раз наоборот.

В настоящее время положительное знание настолько подвинулось вперед, что и в вопрос о "Жизни, сообразной с природою", может и должно быть внесено гораздо больше определенности и ясности. Оно уже не может удовлетворяться тем поверхностным порханием мысли, которое казалось достаточным прежде. И гр. Толстой в своей главной аргументации лишь слегка затрагивает основной вопрос. Желая утвердить принцип нравственного поведения на рационалистической почве, он говорит: "Птица так устроена, что ей необходимо летать, ходить, клевать, соображать, и когда она все это делает, тогда она удовлетворена, счастлива, тогда она - птица". Это верно лишь с первого, самого беглого взгляда. Не нужно быть зоологом для того, чтобы знать, что можно быть птицей и вовсе не летать. Таковы страусы, казуары, пингвины. Но, скажут, это крайности, так как у этих исключительных птиц крылья недостаточно развиты. Поэтому не мешает вспомнить многочисленных представителей куриных птиц, которые, несмотря на присутствие достаточно развитых крыльев, предпочитают пользоваться ногами и летают лишь в исключительных случаях. Особенно поучителен следующий пример. Южноамериканская головастая утка, несмотря на присутствие развитых крыльев, пользуется ими только для того, чтобы перелетать над поверхностью воды. Доказательством того, что она утратила способность настоящего полета, служит факт, что в молодости эта порода уток летает так же хорошо, как и другие представители утиных.

Нередко полное пользование крыльями, доставляя животному некоторое преходящее "удовлетворение", ведет, однако же, к гибельным для него последствиям, вследствие чего такое животное не может быть "счастливо". Подобные примеры мы встречаем особенно у насекомых. Ученые были поражены фактом, что между жуками океанических островов очень многие лишены крыльев, несмотря на то что их материковые родичи снабжены ими вполне. Факт этот объясняется, по теории Дарвина, предположением, что насекомые, летавшие вблизи океана, часто заносились в море и погибали в нем и что поэтому на океанических островах должны были вымирать жуки, сохранившие способность полета, а выжили главным образом такие, которые, по словам Дарвина, "либо от малейшего недостатка в развитии крыльев, либо от прирожденной лени подвергались в меньшей мере опасности быть занесенными в море" (Происх. видов, русск. перевод, 1873, стр. 108).

Предположим для удобства, что жуки океанических островов могли рассуждать о своих поступках так же, как люди. Если бы между ними находились последователи учения гр. Толстого, то они должны бы были решить, что так как у них есть крылья и они, следовательно, "так устроены, что им необходимо летать", то "неестественно" воздерживаться от воздушных странствований и нужно предпринимать их без всякого дальнейшего размышления. В результате большинства этих последователей было бы занесено в море, а более счастливыми оказались бы жуки, находившиеся в оппозиции и решившие, что, несмотря на их природное устройство, им нужно как можно менее пользоваться своими крыльями. Уоллестон, наблюдавший образ жизни насекомых на Мадейре, отметил факт, что тамошние крылатые жуки большей частью скрываются, пока не засветит солнце и не утихнет ветер, т. е. что они развили в себе особенную осторожность в употреблении крыльев, благодаря которой они и могли удержаться, несмотря на близость океана.

Все это не случайно выхваченные примеры для того, чтобы показать несостоятельность зоологической аргументации гр. Толстого, а лишь иллюстрация самого общего положения, что организм животного не есть нечто прочное, данное раз навсегда, но, напротив, нечто весьма изменчивое и притом изменчивое под влиянием привычек, идущих иногда даже вразрез с анатомическим устройством. Раз же организм изменчив, то и то, что "свойственно" ему, также непостоянно.

Применим эти выводы к человеку. По мнению гр. Толстого, подобно тому, как птица счастлива только тогда, когда она упражняет все свои органы, "точно так же и человек; когда он ходит, ворочает, поднимает, таскает, работает пальцами, глазами, ушами, языком, мозгом, тогда только он удовлетворен, тогда только он - человек". Это нужно понимать именно в смысле учения о гармоническом отправлении всех органов, как прочных основ, составляющих постоянное и неотъемлемое свойство человеческой природы. Посмотрим же, чему учит наука о человеке. Оказывается, что человек, являясь результатом очень длинного и притом одностороннего генетического процесса, имеет целую сумму органов, уже утративших свое значение, и немало таких, которые хотя и могут совершать свое отправление, но, видимо, идут к полному упадку. Органы эти вдвойне интересны, так как, с одной стороны, они показывают неосновательность преклонения пред данной организацией и черпания из нее основ поведения, а с другой стороны, они являются неопровержимыми доказательствами происхождения человека от других, более низких организмов.

У ребенка, еще не выучившегося ходить, ступня и пальцы ног способны к гораздо более разнообразным движениям, чем у взрослого человека; сгибательные движения стопы и хватательные - пальцем ноги - у него совершаются легко. В основе этих движений заложены мускулы, которые могут быть развиты посредством упражнения, как мы и видим это у тех безруких, которые выучиваются писать и рисовать кистью ноги. У некоторых "дикарей", ноги которых никогда не бывают стеснены обувью, движения ступней и пальцев ног гораздо свободнее. Вообще же нога взрослого человека, становясь органом поддержания тела в вертикальном положении и передвижения его, постепенно теряет разнообразные движения стопы и пальцев, причем утрачиваются (в более или менее полной степени) и некоторые мускулы.

С точки зрения учения гр. Л. Толстого следует развивать и разнообразные движения стопы, так как они составляют прирожденное "свойство" человеческого организма и поэтому совершенно "естественны". Обувь же, которая сковывает стопу, мешая движению ее частей, является, таким образом, противоестественным изобретением культуры, которое необходимо устранить. (Знаменитые сапоги, о которых так часто говорилось по поводу сапожной деятельности гр. Л. Толстого, должны быть безусловно забракованы, на основании его же собственного учения.)

Анатомическое устройство и развитие человеческой ноги ясно указывают на то, что она развилась из конечности, подобной руке, т. е. что предки человека могли ступнею обхватывать разные предметы и двигали пальцами ног приблизительно так же, как многие обезьяны. Эти сложные и разнообразные движения утрачивались постепенно, причем ступня, все более и более упрощаясь, превратилась в цельный малоподвижный орган. Несмотря на сохранившиеся еще задатки более сложного развития ступни, не представляется ни малейшей надобности развивать ее, человек упражняет свою ступню, да и то не ради удовлетворения непосредственной потребности в действии существующим органом, а ради стремления наполнить жизнь сложной механической работой (писать, шить, рисовать).

Не только ступни и нижние конечности вообще, но и весь организм человека переполнен органами, которые хотя и могут еще действовать, тем не менее клонятся к явному упадку, а также - и притом в еще большей степени - органами уже совершенно заглохшими, так называемыми остаточными или рудиментарными. Известный анатом Видерсгейм собрал в очень интересном очерке* все данные, относящиеся к этому предмету. Из приложенного им перечня оказывается, что на девять органов, представляющих у человека явные следы прогрессивного развития (головной мозг, мускулы рук и лица, седалищные мышцы, расширение крестца и входа в таз, а также лопаток), приходится двенадцать органов, идущих к упадку, хотя и способных еще совершать свои отправления (упрощение мускулов ноги и ступни, а также пирамидальной мышцы, 11 и 12 пары ребер, обонятельные бугры и носовые раковины, слепая кишка, клыки и пр.) и семьдесят восемь рудиментарных органов или вовсе недеятельных, или же способных к отправлению только в очень слабой степени. Органы этой последней категории, представляющие остатки животных предков различных степеней, рассеяны почти по всем органическим системам человека. Тут мы находим остатки и хвоста с его мускулами, и несколько лишних пар ребер, а также ушных и затылочных мышц и нервов, червеобразный отросток слепой кишки, зубы мудрости и придаточные зубы, остатки шерсти и пр. и пр. Одним словом, эти многочисленные органы ясно свидетельствуют, что в человеческом теле заключается остаток целого ряда чисто животных предков, некоторое наследие которых еще и теперь не окончательно угасло и дает себя чувствовать в той или другой форме.

______________________

* Der Bau des Menschen. Freiburg, 1887.

______________________

Вот что такое, следовательно, человеческая природа, которую ставят в основу нравственной жизни. Низшее животное сидит в нем еще далеко не заглушённым, а способным, напротив, вырваться наружу. Предоставьте ему только свободно развиваться на том основании, что оно составляет "естественное свойство" нашего организма, и оно не замедлит вырваться.

Человеческая природа, такая, какою ее раскрывает пред нами наука, не указывает также и на существование особого закона гармонического развития отдельных частей. Рядом с прогрессивным развитием лишь немногих органов совершается регресс в области гораздо большего количества аппаратов. Человек явился в результате одностороннего, а не всестороннего усовершенствования организма и примыкает он не столько к взрослым обезьянам, сколько к неравномерно развитым их зародышам. С точки зрения чисто естественноисторической человека можно бы было признать за обезьяньего "урода" с непомерно развитым мозгом, лицом и кистями рук.

Не обнаруживая следов равномерного развития всех систем органов, человеческая природа не представляет нам и достаточной гармонии с нашими стремлениями и требованиями от нее. Положение это, развитое мною в нескольких статьях*, всего лучше иллюстрируется примерами из области органов размножения, как одной из наиболее сложных органических систем. Различные аппараты, входящие в эту систему, развиваются не рука об руку, как это бы следовало с точки зрения человеческих стремлений и интересов. Чувствительная часть аппарата развивается гораздо раньше и сохраняется часто гораздо дольше, чем самые существенные из этой системы органов. Отсюда широкий разлад между отделами механизма, который бы должен был действовать в строгом согласии, и источник многочисленных страданий и так называемых "неестественных" действий.

______________________

* Вестн. Европы. 1871, I; 1874, I; 1877, II.

______________________

Изучение других органов человека также убеждает в том, как далеко их устройство от того идеала, который может формулировать наука. В одной из моих цитированных статей я уже приводил мнения И. Мюллера и Гельмгольца о несовершенстве нашего глаза, при устройстве которого "природа как бы нарочно скопила противоречия для того, чтобы устранить все основания теории предсуществующей гармонии между внешним и внутренним миром".

Одним из основных источников разлада и дисгармонии является то, что человек, происшедши от животных, живших в одиночку или небольшими стадами, должен был развиться в существо с самой широкой общественностью. В этом пункте и заключается самое больное место его природы, которая в этом-то направлении и подлежит самой капитальной переделке.

В результате всего этого ряда соображений получается вывод, что зоологический принцип, по которому устройство организма должно служить критериумом поведения, не может быть признан за пригодную к руководству основу нравственной жизни. Действуя всей суммой готовых, способных к отправлению органов, мы тем самым санкционируем консервативный принцип, невзирая на могущие произойти отсюда не-взгоды. Таково, например, летание, в случаях, когда развиты крылья, но когда это движение приводит к беде. Развивая же все "естественные, прирожденные свойства", даже такие, которые уже клонятся к упадку, мы можем вызвать возвратное развитие, т. е. вернуться к таким животным свойствам, которые уже были более или менее устранены. Таким образом, человек мог бы вернуться на степень четырехрукого животного, если бы стал усиленно развивать "естественно свойственные" ему задатки мышц стопы.

IV

Для того чтобы лучше уяснить значение вышеприведенной критики, попытаемся применить ее к частным положениям учения гр. Толстого.

Одно из основных положений этого учения заключается в проповеди физического труда, которому всякий человек должен предаваться в усиленной степени, для того чтобы, повинуясь единственно разумному и верному "закону жизни", идти по пути к истинному счастью. Руки и ноги должны служить для физического труда, т. е. для того, на что они "даны", "а не на то, чтобы они атрофировались" (XII, 450). Следуя этому правилу, гр. Толстой решил, что человек, вполне способный к умственному труду, должен прежде всего собственными руками делать всю работу, необходимую для удовлетворения его физических потребностей. Поэтому "на вопрос, что нужно делать - явился самый несомненный ответ: прежде всего, что мне самому нужно - мой самовар, моя печка, моя вода, моя одежда, - все, что я могу сам сделать" (XII, 432). В результате получилось такое распределение времени, что из шестнадцати часов ежедневного бодрствования гр. Толстой стал употреблять восемь на физический труд (4 на ремесло, 4 другие на более грубую работу), четыре - на умственный труд и столько же на общение с людьми. Следствием такого изменения образа жизни, введшего правильное чередование разных родов труда, явилось ощущение неиспытанного до той поры благополучия и довольства, отразившихся, по имению гр. Толстого, и на качестве произведений его умственного труда.

Если все люди последуют этому примеру и станут жить сообразно с "законом жизни", то тогда "уничтожится то ложное разделение труда, которое существует в нашем обществе, и установится то справедливое разделение труда, которое не нарушает счастья человека" (XII, 441). Противоположное мнение людей науки доказывает только, что последние идут по совершенно ложному пути под влиянием желания освободить себя от всякого дела и оправдать неестественное и несправедливое поглощение чужого труда. Наука вообще, такая, какой она большей частью является в наше время, не заслуживает никакого внимания и уважения, так как она, прилепившись к сильным мира сего, идет наперекор здравому смыслу и ищет лишь оправдания тунеядства и праздности.

Хотя многие органы человека и животных "даны" именно "на то, чтобы они атрофировались", т. е., другими словами, что человек и животные унаследовали от своих предков, между прочим, такие органы, которые для их же благополучия должны были или должны будут атрофироваться, и хотя у человека такие атрофические явления и произошли в значительной степени в ногах (как мы видели в предыдущей главе), тем не менее никто не станет серьезно утверждать, чтобы передние и нижние конечности должны были целиком или в значительной степени атрофироваться. Но от этого до необходимости для людей, способных к умственному труду, упражнять их в течение восьми часов ежедневно - целая пропасть. Многие виды умственной работы сами по себе уже требуют мускульного труда. Таким образом именно занятие большей частью естественных наук сопряжено часто с значительным упражнением мускулов конечностей, особенно рук. Лабораторная техника со всеми ее усложнениями и усовершенствованиями сама по себе уже обеспечивает ученого от излишнего ослабления мышечной системы. Если на это скажут, что занятия многими науками не представляют подобной гарантии, то можно возразить, что если уж следует отдавать часть времени на упражнение мускулов, то пусть такие ученые займутся лучше физикой, химией или биологией, так как эти специальности, сопряженные с физическим трудом, будут для них гораздо полезнее, чем уменье ставить самовары, тачать сапоги и т. п. занятия.

Отнюдь не сомневаясь в том, что некоторая физическая работа очень желательна, а иногда просто необходима для людей умственного труда, следует, однако же, признать преувеличенными часто повторяющиеся отзывы о несовместимости серьезного и упорного умственного труда с бездеятельностью мускульной системы. Между большими полушариями головного мозга и мышцами вовсе не существует такой тесной зависимости, чтобы недоразвитие или болезнь одного из этих органов необходимо вызывали соответствующее изменение и в других. Между этими органами нет и подобия такого соотношения, как, например, между половыми органами и волосами на лице, когда недоразвитие первых обязательно влияет на развитие бороды и усов. Между нервной и мускульной системами иногда замечается даже обратное отношение, т. е. усиленное развитие одной рядом с слабостью другой, подобно тому, как нередко недоразвитые или вовсе атрофированные органы заменяются в своем отправлении другими. Это наблюдается именно в мышечной и железистой системах; так, здоровая почка усиленно развивается, принимая на себя роль больного органа.

Поражение органа умственной деятельности, ведущее к полной потере рассудка, нередко совмещается с очень значительным развитием мышечной системы и вообще с цветущим физическим состоянием. И наоборот, самая интенсивная умственная работа вяжется с слабым здоровьем вообще и болезненностью нервной и мускульной систем в частности. Как известно, самый гениальный из биологов нашего века, Дарвин, отличался почти всю свою жизнь расстроенным здоровьем и это не помешало ему быть первым по качеству и интенсивности умственного труда. Так как этот аргумент может показаться бессильным именно в глазах гр. Толстого, который считает Дарвина ученым, стоящим ниже всякой критики, то я попробую привести другой пример.

По мнению гр. Толстого, только тот может быть признан настоящим ученым, кто трудится "для пользы народа" и направляет свою деятельность на "участие в борьбе с природою за свою жизнь и жизнь других людей". Этим требованиям может вполне удовлетворить самый гениальный из ныне живущих биологов, Пастер. Хотя он в глазах гр. Толстого и грешен тем, что много занимался вопросом о произвольном зарождении (который отнесен у гр. Толстого - XII, стр. 393 - к числу праздных вопросов), но зато он научил, как избавиться от болезни шелковичных червей, разорившей многих французских и итальянских крестьян, нашел способ предохранять домашних животных от сибирской язвы и некоторых других болезней и, наконец, придумал предохранительное лечение от бешенства, спасительное по преимуществу для бедных людей вообще (которые больше подвергаются укушениям бешеных животных) и для крестьян, даже русских крестьян в частности. Притом же это лечение, пригодное не только для "тех людей, которые ничего не делают" и "которые все могут достать себе" (т. XII, стр. 401), так как оно производится бесплатно, придумано ученым, не принадлежащим к врачебному сословию и нередко находящимся в оппозиции с последним, что тоже должно увеличить его вес в глазах гр. Толстого. И что же? Пастер произвел большую часть этих гениальных открытий, даже не имея возможности самому выполнять лабораторную работу, так как более двадцати двух лет у него парализована целая половина (левая) тела. Механическая его деятельность вообще сводилась лишь к прогулкам с целью отдохновения и изредка к игре на биллиарде. Несмотря на свою физическую немощь, Пастер, однако же, решил много существеннейших вопросов науки теоретической и прикладной, и притом решил не одной способностью к гениальной интуиции, а упорным, неутомимым умственным трудом. С ним не случилось того, что рассказывает гр. Л. Толстой о наиболее образованном члене одной знакомой ему общины, - члене, который должен был готовиться днем к вечерним лекциям. "Он делал это с радостью, чувствуя, что он полезен другим и делает дело хорошее. Но он устал от исключительно умственной работы, и здоровье его стало хуже. Члены общины пожалели его и попросили идти работать в поле" (XII, 444). Помимо сказанного, многочисленные примеры людей с параличом ног, продолжающих работать мозгом и руками, а также безрукие, работающие ногами и достигающие значительного умственного развития, убеждают в том, что учение о необходимости усиленного физического труда для умственной деятельности должно быть ограничено. Сошлюсь, для примера, на один частный случай, представляющий нам крайнее недоразвитие тела*. Несколько лет назад на показ публики была выставлена старая девица, лет 50 - 60, имевшая росту не более пол-аршина, причем голова, нормальных размеров, занимала около половины длины всего тела. На ничтожном искривленном туловище были прикреплены маленькие руки, из которых правая не могла совершать движений без помощи левой; ноги, в сильной степени атрофированные, оставались в горизонтальном положении и были совершенно неподвижны. Несмотря на поразительное недоразвитие костной и мышечной систем, у описываемого субъекта "все чувства, равно как и умственные способности, память и способность суждения были превосходно развиты". Необходимо также иметь в виду, что, с другой стороны, и требования серьезного умственного труда не допускают траты значительного количества времени на мышечную работу. Достижение тех, практически столь важных результатов Пастера и его лаборатории, о которых я только что упоминал, было мыслимо лишь благодаря упорному и непрерывному труду, продолжавшемуся часто по двенадцати часов в день. Ученые, преследующие какую-нибудь серьезную задачу, в лучшем случае могут совершать небольшую прогулку в виде отдыха и часто не успевают отвечать на все делаемые им запросы. Какая же при этом возможность ограничивать умственный труд четырьмя часами в день, отдавая восемь часов на физический труд и еще четыре часа на общение с людьми? Немыслима даже с первого взгляда менее трудная комбинация, предлагаемая некоторыми другими реформаторами общественной жизни, которые требуют, чтобы каждый человек "ежедневно посвящал четыре или пять часов на производительный труд", т.е. "на производство необходимых принадлежностей жизни, доставку сырого материала и обучение", тем более что и сами авторы такого проекта признают, что "при подобных условиях мы, быть может, будем иметь менее Дарвинов, т. е. менее тех гениев, которые трудами, составляющими плод тридцатилетней работы, производят переворот в науке и создают новые отрасли знания". Их и теперь чересчур мало, этих гениев, а что же будет, если в самом деле осуществится проектируемая реформа?

______________________

______________________

Я близко знаю одного русского ученого, который, будучи совсем молодым человеком, в шестидесятых годах (следовательно, задолго до проповедей гр. Л. Толстого), задумал соединить занятия естественными науками с образом жизни, основанным на теории "гармонического отправления частей для блага целого". С этой целью он стал жить один, без прислуги, стараясь по возможности самому удовлетворять своим потребностям, совершенно в роде того, как впоследствии гр. Л. Толстой, когда он решил, что он должен делать все, что ему "самому нужно - мой самовар, моя печка, моя вода, моя одежда" (XII, 432). Только мой ученый обходился вовсе без самовара и старался, елико возможно, упростить жизненный обиход, лишь в редких случаях чистя платье и сапоги, прибирая комнату и пр.

Несмотря на то что уже вскоре стали сказываться очень чувствительные неудобства от такого "соединения труда", тем не менее молодой естествоиспытатель оставался верным принципу и крепился, сколько было сил. Но однажды глубокой осенью он серьезно захворал и, находясь в беспомощном состоянии, был перевезен друзьями в их квартиру и принят на их доброе попечение. С тех пор он уже не возвращался к "естественному" и "гармоническому" образу жизни.

Свой вывод о возможности сократить умственный труд до четырех часов в день гр. Л. Толстой основывает, очевидно, на неверных данных. Так, например, он говорит о "свободных у каждого умственного работника десяти часах в день" (XII, 454) и утверждает, что "служитель науки, т. е. служитель и учитель истины, заставляя других людей делать для себя то, что он сам может сделать, половину своего времени проводит в сладкой еде, курении, болтовне, либеральных сплетнях, чтении газет, романов и посещении театров" (XII, 395). Я нисколько не сомневаюсь в том, что гр. Л. Толстой взял эти примеры из действительной жизни, так как и мне самому известны подобные случаи (причем "болтовня" и "сплетни" носят нередко и совсем нелиберальный характер), но я решительно не признаю возможным основывать на них оценку людей, серьезно занимающихся наукой и двигающих ее вперед. Достаточно сколько-нибудь близкое знакомство со многими русскими и западноевропейскими учеными для того, чтобы решительно утверждать, что в подобной праздности они нимало не повинны и что их образ жизни отнюдь не мирится с исключением ежедневно восьми часов в день на мускульный труд и четырех - на общение с людьми. Случаи же, действительно поразительные, на которых гр. Толстой основал свое неправильное заключение, доказывают лишь то, что есть люди, которые совершенно напрасно и несправедливо пристроились к науке и относительно которых было бы очень желательно, чтобы они даже и четырех часов в день не посвящали умственному труду, а занимались бы исключительно физическим. Беда только в том, что такие люди всегда останутся глухи к проповедям гр. Толстого и что их совесть вообще ничем расшевелить невозможно.

Говоря о необходимости продолжительного физического труда, гр. Л. Толстой часто ссылается на свой собственный пример. Никто не сомневается в том, что гр. Толстой - гениальный беллетрист, который доставил людям неисчислимое благо, но именно его-то пример и не может служить аргументом в пользу его воззрения. Писательство большей частью не требует такого продолжительного и разнообразного труда, как другие виды умственной деятельности и особенно научные занятия. Хотя гр. Толстой и говорит, что он "занимался всю свою жизнь умственным трудом" (XII, 441), но из его же собственных признаний видно, что он "половину дня прежде проводил в тяжелых усилиях борьбы со скукою" (XII, 433) и что самые дорогие требования его от жизни, "именно требования тщеславия и рассеяния от скуки, происходили прямо от праздной жизни" (XII, 435). При таких условиях, разумеется, очень хорошо, что гр. Толстой обратился к усиленному физическому труду, хотя нельзя не пожалеть, что, принимаясь за публицистические и философские трактаты, он не уделил больше четырех часов в день на умственную работу. Чересчур продолжительное упражнение мышечной системы, очевидно, не оставило ему достаточно времени, чтобы ознакомиться со многими научными вопросами, относительно которых он часто высказывает очень резкие и совершенно неверные суждения (например, о дарвинизме, о бесполезности исследований, о протоплазме и о мн. др.).

Предлагаемый гр. Толстым проект ограничения разделения труда не может быть принят как по шаткости его естественно-исторической основы (необходимости развивать все свойственные организму части), так равно и по невозможности ограничить требования серьезного умственного труда. Из того, однако же, что разделение труда между людьми не может быть устранено, еще не следует, чтобы человеческая совесть не возмущалась несправедливостью чересчур усиленного разделения труда и не искала способов помочь беде. Решение этой задачи, составляющее идеал, к которому стремятся многие люди, будет правильно только под условием, если от него не пострадают самые существенные интересы умственного труда, необходимого для борьбы с природою вообще и с отрицательными сторонами человеческой природы в частности.

V

Ссылка на свойства женской природы, как на доказательство того, что вся деятельность женщины должна исключительно сосредоточиваться около рождения, кормления и воспитания детей и что поэтому занятия науками для нее представляют нечто неестественное и нежелательное, сделалось до того избитым местом, что ее повторяют везде и всюду, у нас и на западе Европы, ученые и неученые люди. На ту же точку зрения стал и гр. Л. Толстой со свойственной ему страстностью... Уже в Библии сказано, что женщине дан закон рождения детей, всякое отступление от которого неестественно и преступно. Для этой цели нет надобности в занятии науками, которое, под предлогом развития, ведет к "одурению" и к тому же препятствует рождению детей (XII, 462). "Женщина, проводящая большую часть своей жизни в свойственном исключительно ей труде рождения, кормления и возращения детей, будет чувствовать, что она делает то, что должно, и будет возбуждать уважение и любовь других людей, потому что исполняет то, что предназначено ей по природе" (468).

Я не знаю, как смотрит теперь на все это гр. Толстой, после того как он написал "Крейцерову сонату" и "Послесловие" к ней, но я тем охотнее останавливаюсь на приложении метриопатического воззрения к женскому вопросу, что здесь, по-видимому, представляется самое серьезное затруднение для взглядов, которые я провожу в своих очерках. Нельзя в самом деле отрицать, что женская природа специально приспособлена к произведению и воспитанию детей, а не к выполнению высших форм умственной работы. Все попытки доказать противное, как, например, в известном трактате Дж. С. Милля о женщинах, обнаруживают лишь с большею силою справедливость этого положения.

Недостаток инициативы - качества, столь существенного для занятия высшими родами человеческой деятельности, как наука и искусство, составляет одну из выдающихся особенностей женского склада. Это видно даже в такой области, как музыка, где, несмотря на отличную и продолжительную школу, женщина не могла пойти дальше виртуозности. Вряд ли будет ошибочно предположить, что женщины вообще учатся музыке гораздо больше и дольше, чем мужчины, и, несмотря на это, из них не вышло ни одной хотя бы второстепенной композиторши. Даже в сферах кулинарного и швейного искусств женщины обнаружили несравненно менее таланта, чем мужчины. И самый организм их представляет род остановки в развитии, как в этом можно убедиться при сравнении женского и мужского черепов и целого ряда других признаков*.

______________________

* См. Очерк вступления в брак. Вестник Европы, 1874, I.

______________________

Нельзя согласиться с мнением тех, которые думают, что чисто женская деятельность для поддержания потомства может быть без труда совмещена с серьезным занятием какою-нибудь отраслью науки или искусства; немногие исключения, на которые ссылаются в подобных случаях, не могут быть возведены в общее правило. Примеры же из крестьянской жизни, где женщина согласует произведение часто многочисленного потомства с усиленным физическим трудом, еще менее доказательны, так как тут, во-первых, идет резь о физическом, а не умственном труде, несравненно более прихотливом, а главное, от этого совмещения получается крайне небрежное выращивание и воспитание детей, сопряженное с значительной смертностью последних.

Если, с одной стороны, нельзя не признать, что женская природа, приспособленная более специально для целей размножения, стоит ниже мужской по отношению к высшим проявлениям умственного труда, то, с другой стороны, нельзя не видеть, что уже с довольно давних пор среди женщин назрело серьезное и твердое стремление к самым высшим сферам человеческой деятельности. Это стремление очень многим казалось неестественным, незрелым и смешным, простой погоней за какой-то модой; но непреложные факты показали противное. Разумеется; между многими женщинами, пожелавшими проникнуть в эту новую и трудную для них область, оказалось не мало и таких, у которых эти стремления были недостаточно серьезны и прочны и которые поэтому должны были остановиться или попятиться назад; но нашлись и такие, которые остались верны своему идеалу.

С первого взгляда легко может показаться, что во всем этом заключено какое-то основное противоречие; но при ближайшем рассмотрении дела предположение это падает. Очевидно, что в так называемом женском вопросе обнаруживается сильное внутреннее, как бы инстинктивное стремление опередить природу, перешагнуть узкие рамки, наложенные "естественными свойствами" женского организма. И в этом нет ничего особенно парадоксального, так как сходные явления совершались и теперь совершаются в животном мире.

Так как высшие животные, т. е. позвоночные, не представляют нам случаев столь развитой общественности, как человек, то нам поневоле придется спуститься в область более низших животных. К счастию, насекомые, являющие нам примеры очень сложной общественной жизни, оказываются высоко одаренными и во многих других отношениях. Среди них наиболее развитые общества наблюдаются у термитов, муравьев и пчел. Хотя последние две группы насекомых и относятся к одному и тому же отряду (перепончатокрылых), тем не менее не может подлежать сомнению, что общественность развилась у них вполне независимо друг от друга. О совершенно же самородном происхождении общественных форм термитов не может быть и вопроса, так как эти насекомые принадлежат к другому отряду - прямокрылых. Что же мы наблюдаем у них? Оказывается, что во всех этих наиболее сплоченных и сложных животных обществах, рядом с разделением труда между различными особями, установилось бесплодие значительного количества индивидуумов и притом гораздо больше среди женских особей. Бесплодные самцы развились только у термитов. Эти бесплодные насекомые выполняют все общественные работы, а некоторые из них играют роль воинов, защищая гнезда от нападения и, в свою очередь, нападая на других животных.

Тот факт, что при столь тесном общественном сплочении обязательно и независимо друг от друга (т. е. помимо наследственной передачи) развилось бесплодие большинства особей, уже сам по себе указывает на крайне важное значение этого явления для благополучия, счастия целой общины.

При рассмотрении вопросов человеческой жизни с естественноисторической точки зрения обыкновенно встречается то важное неудобство, что у людей мы находим еще не законченные, часто только зачинающиеся явления, тогда как у животных, которых мы берем для сравнения, процессы представляются в их готовой, окончательной форме. Так и в данном случае. В то время как у людей замечаются лишь первые шаги на пути к бесплодию, у общественных насекомых, как у муравьев, пчел и термитов, уже вполне установилось такое разделение отправлений, при котором лишь немногие члены общины служат для размножения, огромное же большинство их, негодное для производства потомства (за исключением разве некоторых особенных случаев), выполняет все работы и охраняет безопасность общины. Было бы поэтому очень интересно, если можно было бы подыскать пример более подходящий, т. е. найти такой случай, который бы позволил нам несколько ближе проникнуть в самый процесс возникновения бесплодия у самок общественных насекомых.

Обратимся с этой целью к одному виду осы, водящемуся во Франции и Южной Германии, известному под названием "галльской осы" (Polistes gallica) и превосходно изученному покойным зоологом Зибольдом*. У этой осы еще не произошло такого глубокого разделения особей, как у пчел, муравьев и термитов. Кроме самцов, у нее встречаются самки, различающиеся между собою по величине: более крупные и более мелкие самки. У этих обеих форм органы размножения развиты вполне, и мелкие самки имеют, так же как и большие, все, что необходимо для оплодотворения и кладки яиц. В этом отношении они отличаются от работниц-пчел, так как у последних аппарат размножения недоразвит и они лишены органов, делающих возможным оплодотворение.

______________________

* Beitrage zur Parthenogenesis des Arthropoden. Leipzig, 1871.

______________________

Но между большими и меньшими самками галльской осы уже установились значительные различия в образе жизни и инстинктах. Перезимовывают только большие самки, и они же кладут начало общины. Обыкновенно в начале весны одна такая самка устраивает сама небольшое гнездо из пережеванной древесины, из которой она приготовляет массу вроде папье-маше. Вскоре она кладет в каждую ячейку гнезда по яйцу, из которых выходят беспомощные червеобразные личинки. "Дальнейшее развитие этих личинок, - говорит Зибольд, - совершается медленно, так как самка-царица, принужденная единолично заботиться о целом гнезде, не в состоянии доставить достаточное количество корма для ее голодных личинок" (стр. 18). В июне из таких недокормленных личинок вылупляется целый маленький рой ос, которые и оказываются вышеупомянутыми мелкими самками. Эти последние тотчас же принимаются за работу, увеличивают гнездо и доставляют новому поколению личинок обильную пищу, вследствие чего "личинки растут быстрее, становятся больше и превращаются, наконец, в более крупных ос, которые размерами не уступают самке-царице" (21). Благодаря полезной работе мелких самок гнезда тщательно охраняются от многочисленных ночных врагов (как, например, пауков, уховерток, мокриц и пр.), которые нередко уничтожают всех личинок в то время, когда мелкие самки еще не вылупились, а самка-царица спокойно спит, не заботясь о судьбе своего потомства. Столь деятельные в работе для обеспечения общего блага колонии, мелкие самки оказываются очень бесчувственными в любовном отношении. На ухаживание вылупившихся и созревших в течение лета самцов "мелкие самки не обращают ни малейшего внимания. Они слишком заняты уходом за личинками и обыкновенно прогоняют вон назойливых ухаживателей" (стр. 41). Эти самки, однако же, сохраняют способность, в случае нужды, класть неоплодотворенные яйца, из которых могут вылупляться только самцы.

В этом примере мы, таким образом, видим один из первых шагов разделения труда между самками и приобретения бесплодия среди общественных животных. Самка-царица еще выполняет работу, но она уже не может справиться сама со всем потомством, и целой общине грозит беда, если не являются своевременно мелкие самки, занятые главным образом работою для "общего блага". Природа этих самок устроена так*, что они легко могли бы вступать в супружество. С метрио-патической точки зрения так бы и следовало. Поклонники сообразования с "природными свойствами" должны были бы возмутиться и восстать против "неестественного" поступка мелких самок, отвергающих женихов, предпочитающих оставаться в девственности целую жизнь и посвящать последнюю ухаживанию за чужими детьми. Те же проповедники должны бы были не менее возмутиться и поведением самки-царицы, плодящей множество детей, которых сама не в состоянии охранить и прокормить, а передает для этого в чужие руки. Если бы обе формы самок послушались голоса таких моралистов и перестали следовать своим стремлениям, то, как легко предвидеть, община бы распалась и отдельные члены ее пострадали. Повиновение же таким инстинктивным побуждениям, несмотря на кажущуюся неестественность, привело к развитию общественной жизни, какую мы видим, например, у пчел.

______________________

* Зибольд несколько раз (стр. 17, 20, 56) с особенным ударением настаивает на том, что в анатомическом отношении мелкие самки устроены так же точно, как и крупные, и имеют все устройство, необходимое для брачной жизни.

______________________

Вся эта история галльской осы убеждает в том, что изменения инстинктивные, функциональные могут идти впереди изменении органов и показывать им путь. Можно предсказать, что если дальнейшее развитие общественности у этой осы пойдет по тому же направлению, то оно приведет к изменению в устройстве органов размножения у мелких самок и к установлению двух резко отличных форм: работниц и цариц, подобно тому, как это встречается у пчел.

Если мы приложим добытые данные к женскому вопросу, то должны будем прежде всего заметить, что природные свойства женского организма, приспособленного к деторождению, не могут служить ни малейшим, препятствием к удовлетворению стремления некоторых женщин посвятить себя высшим сферам умственного труда. Для этого даже нет надобности, чтобы у таких женщин было такое же равнодушие к браку, как у девственных галльских ос, хотя и известны многочисленные примеры отвращения женщин к брачной жизни. Это и многие другие, вообще довольно частые в человеческом роде, отклонения половых инстинктов указывают на то, что первый шаг на пути к бесплодию уже сделан. Весьма возможно, что с этого начался процесс обособления в человеческих обществах, сходный с тем, который гораздо далее подвинулся у насекомых, и что со временем установится, хотя и не столь резкое, разделение людей на наиболее и наименее плодовитых или даже и вовсе бесплодных. Последние, имея возможность посвятить себя исключительно высшим сферам человеческой деятельности, будут служить обществу главным образом умственным трудом.

Боязнь, что при таком неравномерном распределении размножения люди, высшие в умственном отношении, не оставят прямого потомства, которое бы могло поддерживать и развивать наиболее драгоценные для общества качества, оказывается при ближайшем рассмотрении несостоятельной. Пример насекомых с крайним обособлением бесплодия и разделением труда в общинах доказывает вполне, что недеятельные и неразвитые родители (царица и трутень у пчел) могут производить гораздо более способных и трудолюбивых потомков (пчел-работниц) и что изменения, наблюдаемые у этих бесплодных насекомых, могут повторяться и совершенствоваться в целом ряде поколений. Это может быть объяснено таким образом. Самка производит массу яиц, в которые вложены самые различные задатки; в то время как в одних зародышах вполне развились только одни из этих задатков, у остальных развились совершенно другие. Пчела-царица с слабо развитым мозгом, произведшая работниц с очень совершенной нервной системой, сама могла иметь неразвившиеся впоследствии задатки очень высоко одаренного мозга. Дарвин приводит еще следующий пример. Есть породы озимого левкоя с махровыми, следовательно, бесплодными, и простыми, дающими семена, цветами. Последние будут соответствовать царицам у пчел, а махровые цветы - бесплодным работницам. Левкои эти размножаются исключительно семенами, из которых происходят, однако же, большей частью махровые цветы и только в более редких случаях простые, семяноносные. Здесь махровость передается посредством немахровых, простых цветов. В приложении к человеку это ведет к предположению, что плодовитые люди будут передавать по наследству признаки своих высокоодаренных бесплодных родичей. Эти последние, как нужно думать, оказались выдающимися лишь вследствии того, что в них совершилось полное развитие задатков, которые были получены ими непосредственно от их плодовитых родителей. Положим, что в какой-нибудь семье есть ясно выдающийся, но бесплодный деятель. Сам он не может передать своих признаков потомству, но сходный талант может обнаружиться у какого-нибудь другого члена семьи, например, у племянника, сестры или брата. Предположения эти, равно как и факты унаследования у общественных насекомых и озимых левкоев, вполне вяжутся с современными представлениями о наследственности, по которым признаки, приобретенные после рождения, никогда не передаются потомству. Последнее же получает лишь задатки, которые могут передаваться из поколения в поколение и развиваться обильно или глохнуть.

Боязнь, что установление частного бесплодия поведет к общему вымиранию, тоже не должна быть признана основательной, так как при процессе дальнейшего обособления, рядом с бесплодием одних индивидуумов, должна или, по крайней мере, может усилиться плодовитость других, подобно тому, как это совершилось в мире общественных насекомых. Уже и теперь мы видим, что в семье, в которой есть несколько детей, не составляет существенного отягощения иметь их еще двое или трое, между тем как жизнь бездетного супружества сразу изменяется самым коренным образом с той минуты, как в ней рождается ребенок. Необходимо также иметь в виду, что с успехами культуры и главным образом научной медицины смертность вообще, и в детском возрасте в особенности, уже и теперь значительно уменьшившаяся, будет со временем становиться все меньше и меньше. Возможно даже, что вызванное этим увеличение народонаселения обусловит необходимость позаботиться об уменьшении числа рождений, и тогда, подготовленное развитием, частное бесплодие обнаружит всю свою полезность.

Пример постепенного понижения процента увеличения народонаселения во Франции, о котором теперь, после доклада Ланьо, идет так много толков, ничего не доказывает в нашем вопросе. Во всяком случае, тут не может быть и речи о пагубном влиянии женского научного образования, так как оно почти целиком отсутствует у французских женщин. Уже скорее как раз наоборот. Распространение среди них серьезного образования, способного только искоренять вкусы к роскоши и пустым утехам в жизни вообще, может содействовать поддержанию необходимого уровня размножения.

Не забегая далеко вперед, можно и теперь убедиться в пользе посещения высших курсов и вообще участия женщин в высшем умственном труде. Не говоря о тех из них, которые остаются верными своей специальности и идут по раз избранному пути, даже те женщины, которые потом покидают высшие сферы деятельности, сохраняют все-таки вкус к ним и поддерживают его в близких им людях, вместо того чтобы противодействовать развитию и потворствовать стремлениям к пустой и праздной жизни. Хотя, как выше было сказано, женщины в музыкальном отношении стоят значительно ниже мужчин, но сколько пользы принесли они успехами музыки тем, что развивали и поддерживали вкус к ней в детях и вообще близких им! Кому неизвестен в этом отношении пример матери нашего гениального композитора и виртуоза А. Рубинштейна, игравшей такую роль в развитии музыкального таланта своих детей? То же самое приложимо и к научной области.

Мы получаем в результате этого рассмотрения женского вопроса с биологической точки зрения, что и тут, как во многом другом, самые интересы развития не вяжутся с преклонением пред готовыми и несовершенными формами, данными природными устройством человеческого организма, а, напротив, требуют чуткого и внимательного отношения к проявляемым стремлениям к идеалу, который упорно пробивается наружу, несмотря на всякие оказываемые со всех сторон и, между прочим, со стороны гр. Л. Толстого препятствия.

При рассмотрении женского вопроса нам пришлось целиком разойтись с воззрением гр. Л. Толстого, который в данном случае последовательно стоит на принципе преклонения пред готовыми формами человеческой природы и во имя его попирает идеал, ясно выразившийся. В вопросе об умственном и мускульном труде мы также были вынуждены возражать графу Толстому; только тут мы выделили исповедуемый им идеал - проповедь против роскоши и стремление помешать превращению человека в бессмысленную машину - от попытки доказать, что необходимо отодвинуть научную деятельность на задний план и обратиться к усиленному мышечному труду.

Нельзя не сочувствовать гр. Л. Толстому в его проповеди гуманности и мягкого обращения с людьми и животными, но не потому, чтобы мучить и убивать людей и животных было "противно и мучительно природе человека", а несмотря на то, что мучить людей и животных очень свойственно человеческой природе. Подобно тому, как детеныши хищных животных играют в травлю, а взрослые животные наслаждаются мучением своих жертв, так и дети находят большей частью величайшее удовольствие в мучении и убийстве животных. Столь распространенная страсть к охоте у детей и у взрослых, воинственные наклонности и зверство, обнаруживаемое во всех случаях, когда делается возможным свободное проявление инстинктов, служат явными опровержениями мнения гр. Л. Толстого.

Можно предположить, что наклонности зоологических прародителей человека были очень свирепы и что эти предки характером своим скорее напоминали гориллу, чем шимпанзе. От них-то должны были унаследоваться те зверские привычки, которые так часто дают себя чувствовать в человеческом мире. Несмотря на все это, нельзя не желать, чтобы в борьбе со злом, возникающим из дурных сторон человеческой природы, употребляемы были сколь возможно мягкие меры. Разумеется, невозможно согласиться с гр. Л. Толстым, когда он допускает насилие только по "отношению к ребенку и только для избавления его от предстоящего ему тотчас же зла" (В чем моя вера, стр. 195), так как в действительности должно быть признано несравненно большее число исключений, в которых необходимо прибегнуть к насилию. Но тут различие не принципиальное, а чисто количественное, раз сам гр. Толстой признает, что правило: "не противься злу насилием" не может быть применено во всей его последовательности. С другой стороны, нельзя не пожелать распространения его на приемы литературной критики и полемики, так как чересчур запальчивая речь с пеной у рта, клеймение противников позорными эпитетами и приписывание им самых низких побуждений ("оглупение" противников, "одурение" противниц, "дармоеды" ученые и художники, жрецы науки и искусства, "самые дрянные обманщики" и многое другое, чем пересыпаны статьи гр. Л. Толстого) может только повредить делу, заставить, пожалуй, подумать, что такие приемы служат лишь для прикрытия слабости основной аргументации.

В какую сторону мы бы ни обратили внимание во всех этих жизненных вопросах, везде мы увидим более или менее резкое раздвоение. С одной стороны, унаследованная от животных предков природа со всеми ее отрицательными сторонами, с другой - сильное, непреодолимое стремление к идеалу, к лучшему будущему. Это последнее выражается то в форме верований в такое состояние, когда люди предстанут в ином образе и воцарится справедливость, то в форме мечтаний о золотом веке, который осуществится на земле, то в виде веры в прогресс и историческую справедливость. Хотя критике удается разрушить эти иллюзии, тем не менее в конце концов все же всплывает иногда луч надежды на то, что положение, быть может, еще не так отчаянно. При этом необходимо всегда иметь в виду, что многие вопросы, которые прежде казались неразрешимыми, уступили человеческому уму и энергии и что, успешно борясь с природою, человеку удалось многое изменить если не в своей собственной природе, то в природе окружающих его существ.

Процесс, посредством которого совершалось развитие и изменение форм в органическом мире, сводится в конце концов к естественному подбору, т. е. к переживанию существ, наиболее одаренных в борьбе за существование, рядом с вымиранием наименее приспособленных организмов. В результате этого процесса получилось множество органических видов, носящих на себе явные признаки целесообразности в устройстве их тела. Нужно думать, что и человек обязан своим происхождением той же силе естественного подбора, проявившей свое действие на каком-нибудь зоологическом человекообразном прародителе.

Воззрение это, составляющее сущность дарвиновского учения, в течение более чем тридцатилетней борьбы выдержавшего самую тяжелую пробу, в настоящее время составляет краеугольный камень всей биологии, да и не одной только биологии, а и других, соприкасающихся с ней, отраслей знания. Правда, гр. -Л. Толстой считает его результатом "праздных играний мысли людей так называемой науки" (XII, 382) и думает, что от него можно отделаться двумя, тремя шуточками (например, вроде приписывания дарвинизму нелепости, будто "из роя пчел может сделаться одно животное") и возражением, "что никто никогда не видал, как делаются одни организмы из других" (там же), точно будто наука может ограничиваться только тем, что можно видеть непосредственно глазами! Я не стану здесь останавливаться долее на этой "критике", так как она не заключает в себе ни одного признака таковой, и считаю себя тем более вправе сделать это, что мною был напечатан целый ряд статей в "Вестнике Европы" за 1876 год, в которых я старался изложить в популярно-научной форме все значение дарвиновского учения, не скрывая, разумеется, и его недостатков.

В человеческом мире, рядом с развитием сознательности, "естественное" стало уступать место "искусственному" и естественный подбор стал перерождаться в искусственный. Произошло это потому, что "искусство" значительно ускорило процесс развития, оказавшись, следовательно, вообще очень полезным. Поясним это последнее положение примером. Перемена климата застала и человека, и животных недостаточно приспособленными к низкой температуре; но в то время как у последних это приспособление могло совершиться лишь с помощью развития обильного волосяного покрова и отложения подкожного жира, у человека оно произошло благодаря искусству одеваться. К счастью, наши предки не остановились пред тем, что так как природа создала их голыми, то они не должны были прикрываться "неестественной" одеждой; они последовали своему непосредственному чувству, побуждавшему их согреться, и в результате оказались победителями над природою.

Захватывая все большую и большую область, искусство стало менять и облик организмов, окружавших человека. При этом с очень давних пор выступил на сцену искусственный подбор, посредством которого удалось в относительно короткое время отобрать и упрочить путем наследственности множество драгоценных для человека свойств. В тех случаях, когда такой подбор совершается вполне сознательно, люди, посвятившие себя этой специальности, начинают с того, что намечают прежде всего цель, к которой они должны стремиться. Дарвин, резюмируя данные о подборе голубей, выражается так: "Подбор производится методически в том случае, когда заводчик старается улучшить или изменить породу, согласно предвзятому идеалу"*. Установление последнего не есть дело простой фантазии или прихоти; для того, чтобы наметить идеал, который бы был осуществим, необходимо точное знание природы организма и достаточная доля инициативы. Идеал этот никогда не будет простой копией с действительности, а всегда результатом синтеза последней с человеческим воображением и мышлением. Вот почему даже в такой узкой и определенной области, как искусственный подбор домашних животных, требуется так много данных от намечающего путь "идеалиста". Многочисленные любители животных и растений устраивают собрания, на которых они, после долгого обсуждения, намечают идеал, к которому должно стремиться, и выражают его в программе, за осуществление которой полагается приз. Этот процесс подбора может служить образцом того, как должно сложиться "искусство" в более высоком и широком смысле слова, т. е. и как изящное искусство, и как житейское искусство, или практически философия. В обоих на первом плане должен быть поставлен идеал, как продукт синтеза внутреннего и внешнего мира. Изящное искусство не должно быть реалистическим, в смысле рабского подражания действительности; оно может и должно переходить за пределы последней. Когда любитель-садовод или животновод вызывает созданный им идеал на рисунке, то последний изображает животное или растение не таким, каковы они в действительности, а такими, какими они должны быть впоследствии. Только если он серьезный "идеалист", то в своем идеале он будет сообразоваться с природою и ее законами, которых нельзя обойти.

______________________

* Прирученные животные и возделанные растения. Русск. пер., I, стр. 227.

______________________

То же и в житейском искусстве, или этике. Моралист не должен останавливаться рабски перед готовыми формами, как бы "естественны" или "свойственны природе" они ни казались. Он должен стараться перешагнуть чрез эти границы, чтобы идти по направлению к идеалу, намеченному опять-таки на основании всех данных действительности.

Во всей этой обширной области искусства требуется, следовательно, идеализм, основанный на точном и всестороннем знании. Если бы кому-нибудь вздумалось наметить идеалом приобретение крыльев, согласно представлению о воздушных ангелах и других подобных существах, то такая цель должна была бы быть отвергнута на основании закона, по которому развитие летательной перепонки или настоящих крыльев стесняет движения конечностей, столь важные для человека, и еще на основании того, что ближе к цели можно прийти усовершенствованием воздухоплавания. Если же идеалом является, например, изменение некоторых природных свойств, мешающих женщине удовлетворить непреложное стремление в высшие сферы человеческой деятельности, то я не вижу причины, почему бы нельзя было направить искусство к достижению такой цели.

Бесспорно, что переход от естественного подбора к сознательному, искусственному в приложении к человеку должен составить критический" и поэтому крайне трудный период в жизни человечества. Он требует, с одной стороны, свободного развития идеальных стремлений для определения того разумного идеала, к которому можно направить деятельность; с другой стороны, он немыслим без значительных успехов положительного знания. Так как оба эти условия касаются самых деликатных и нежных отпрысков человеческой деятельности, которые легко глохнут от слишком грубого прикосновения действительности, то неудивительно, что по временам может явиться сомнение в успешности дальнейшего развития и самый мрачный взгляд на будущность.

Вывод, сделанный более тридцати лет назад Боклем в результате обзора пути, пройденного человечеством, подтверждается с каждым днем все более и более. Самые прочные успехи, добытые людьми, это именно те, которые совершены при помощи положительного знания. Самые серьезные надежды, которые можно лелеять, должны быть возложены на дальнейшие успехи в той же области. Отсюда ясно, что непосредственной нашей целью должно быть все то, что может в наибольшей степени содействовать этим успехам.

Против науки и развивающейся под ее влиянием культуры уже не раз раздавались самые страстные протесты. Остановить ее движения они, однако же, были не в силах. Не менее талантливая, чем полемика гр. Л. Толстого, проповедь Ж.-Ж. Руссо, действовавшая притом в такое время, когда знание еще пустило далеко меньшие корни, и та не была в состоянии хоть сколько-нибудь заметно затормозить успехи его. Нужно надеяться, что и новая проповедь автора статьи "О назначении науки и искусства" не окажет большого влияния.

Правда, у нас существуют, по-видимому, какие-то особенные условия, благоприятствующие всему, что враждебно науке и культуре. Замечательно, что при той склонности к исканию идеала, о которой было упомянуто в начале этой статьи, у нас в то же время пользуются особенной симпатией учения, идущие против науки. Стремление в народ, возвращение к физической работе, "упрощение жизни" и пр., - все это только различные формы, в которые облеклась потребность разорвать связь с серьезным научным трудом. Не объясняется ли это явление до некоторой степени примером из жизни той общины, о которой говорит гр. Л. Толстой и наиболее образованный член которой, после приготовления к вечерним работам, "устал от исключительно умственной работы" (XII, 444)? Быть может, наши мозги, лишь с недавнего времени направленные на умственный труд, просто не выдерживают того упорного и постоянного напряжения, которое необходимо для серьезного занятия наукою, и инстинктивно влекут нас назад. Некоторую аналогию этому явлению представляют примеры из жизни более первобытных людей, которые, несмотря на обширные природные дарования и на легкость, с какой они усваивают европейскую культуру и науку, по истечении известного времени разрывают со всем этим и успокаиваются только тогда, когда возвращаются к своему прежнему образу жизни. Если это предположение справедливо, то беде можно помочь правильной организацией обучения и постепенным приучением к упорной мозговой работе. В таком случае можно надеяться, что неутомимый научный труд, соединенный с непреодолимым стремлением к идеалу, не замедлит принести обильные плоды.

Мечников Илья Ильич (1845-1916) русский микробиолог и патолог, удостоенный в 1908 Нобелевской премии по физиологии и медицине (совместно с П.Эрлихом) за исследование природы иммунитета, Почётный член Петербургской АН (1902).