Владимир Соловьев

Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории

Со включением краткой повести об антихристе и с приложениями

Посвящается ушедшим друзьям ранних лет

Николаю Михайловичу Лопатину и Александру Александровичу Соколову

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство, само собою исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила, посредством соблазнов владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия? Этот жизненный вопрос может отчетливо исследоваться и решаться лишь в целой метафизической системе. Начав работать над этим для тех, кто способен и склонен к умозрению, я, однако, чувствовал, насколько вопрос о зле важен для всех. Около двух лет тому назад особая перемена в душевном настроении, о которой здесь нет надобности распространяться, вызвала во мне сильное и устойчивое желание осветить наглядным и общедоступным образом те главные стороны в вопросе о зле, которые должны затрагивать всякого. Долго я не находил удобной формы для исполнения своего замысла. Но весною 1899 года, за границей, разом сложился и в несколько дней написан первый разговор об этом предмете, а затем, по возвращении в Россию, написаны и два другие диалога. Так сама собою явилась эта словесная форма как простейшее выражение для того, что я хотел сказать. Этою формою случайного светского разговора уже достаточно ясно указывается, что здесь не нужно искать ни научно-философского исследования, ни религиозной проповеди. Моя задача здесь скорое апологетическая и полемическая: я хотел, насколько мог, ярко выставить связанные с вопросом о зле жизненные стороны христианской истины, на которые с разных сторон напускается туман, особенно в последнее время.

Много лет тому назад прочел я известие о новой религии, возникшей где-то в восточных губерниях. Эта религия, последователи которой назывались вертидырниками или дыромоляями , состояла в том, что, просверлив в каком-нибудь темном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли: «Изба моя, дыра моя, спаси меня!» Никогда еще, кажется, предмет богопочитания не достигал такой крайней степени упрощения. Но если обоготворение обыкновенной крестьянской избы и простого, человеческими руками сделанного отверстия в ее стене есть явное заблуждение, то должно сказать, что это было заблуждение правдивое: эти люди дико безумствовали, но никого не вводили в заблуждение; про избу они так и говорили: изба, и место, просверленное в ее стене, справедливо называли дырой.

Но религия дыромоляев скоро испытала «эволюцию» и подверглась «трансформации». И в новом своем виде она сохранила прежнюю слабость религиозной мысли и узость философских интересов, прежний приземистый реализм, но утратила прежнюю правдивость: своя изба получила теперь название «царства Божия на земле», а дыра стала называться «новым евангелием», и, что всего хуже, различие между этим мнимым евангелием и настоящим, различие совершенно такое же, как между просверленною в бревне дырой и живым и целым деревом, – это существенное различие новые евангелисты всячески старались и замолчать и заговорить.

Я, конечно, не утверждаю прямой исторической или «генетической» связи между первоначальною сектой дыромоляев и проповедью мнимого царства Божия и мнимого евангелия. Это и не важно для моего простого намерения: наглядно показать существенное тождество двух «учений» – с тем нравственным различием, которое я отметил. А тождество здесь – в чистой отрицательности и бессодержательности обоих «мировоззрений». Хотя «интеллигентные» дыромоляи и называют себя не дыромоляями, а христианами и проповедь свою называют евангелием, но христианство без Христа – и евангелие, то есть благая весть, без того блага, о котором стоило бы возвещать, именно без действительного воскресения в полноту блаженной жизни, – есть такое же пустое место, как и обыкновенная дыра, просверленная в крестьянской избе. Обо всем этом можно было бы и не говорить, если бы над рационалистическою дырой не ставилось поддельного христианского флага, соблазняющего и сбивающего с толку множество малых сих. Когда люди, думающие и потихоньку утверждающие, что Христос устарел, превзойден или что его вовсе не было, что это – миф, выдуманный апостолом Павлом, вместе с тем упорно продолжают называть себя «истинными христианами» и проповедь своего пустого места прикрывать переиначенными евангельскими словами, тут уже равнодушие и снисходительное пренебрежение более не у места: ввиду заражения нравственной атмосферы систематическою ложью общественная совесть громко требует, чтобы дурное дело было названо своим настоящим именем. Истинная задача полемики здесь – не опровержение мнимой религии, а обнаружение действительного обмана.

Этот обман не имеет извинения. Между мною как автором трех сочинений, запрещенных духовною цензурою, и этими издателями многих заграничных книг, брошюр и листков не может быть серьезного вопроса о внешних препятствиях для полной откровенности по этим предметам. Остающиеся у нас ограничения религиозной свободы – одна из самых больших для меня сердечных болей, потому что я вижу и чувствую, насколько все эти внешние стеснения вредны и тягостны не только для тех, кто им подвергается, но главным образом для христианского дела в России, а следовательно, для русского народа, а следовательно, и для русского государства.

Но никакое внешнее положение не может помешать убежденному и добросовестному человеку высказать до конца свое убеждение. Нельзя это сделать дома – можно за границей, да и кто же более проповедников мнимого евангелия пользуется этою возможностью, когда дело идет о прикладных вопросах политики и религии? А по главному, принципиальному вопросу для воздержания от неискренности и фальши не нужно и за границу ехать, ведь никакая русская цензура не требует заявлять такие убеждения, которых не имеешь, притворяться верящим в то, во что не веришь, любящим и чтущим то, что презираешь и ненавидишь. Чтобы держать себя добросовестно по отношению к известному историческому Лицу и Его делу, от проповедников пустоты требовалось в России только одно: умалчивать об этом Лице, «игнорировать» Его. Но какая странность! Эти люди не хотят пользоваться по этому предмету ни свободой молчания у себя дома, ни свободой слова за границей. И здесь, и там они предпочитают наружно примыкать к Христову Евангелию; и здесь, и там они не хотят ни прямо – решительным словом, ни косвенно – красноречивым умолчанием – правдиво показать свое настоящее отношение к Основателю христианства, именно что Он им совсем чужд, ни на что не нужен и составляет для них только помеху.

С их точки зрения, то, что они проповедуют, само по себе понятно, желательно и спасительно для всякого. Их «истина» держится сама на себе, и, если известное историческое лицо с нею согласно, тем лучше для него, но это никак еще не может дать ему значение высшего авторитета для них, особенно когда то же самое лицо говорило и делало много такого, что для них есть и «соблазн», и «безумие».

Если даже по немощи человеческой эти люди испытывают неодолимую потребность опереть свои убеждения кроме собственного «разума» на какой-нибудь исторический авторитет, то отчего бы им не поискать в истории другого, более для них подходящего? Да и есть такой давно готовый – основатель широко распространенной буддийской религии. Он ведь действительно проповедовал то, что им нужно: непротивление, бесстрастие, неделание, трезвость и т. д., и ему удалось даже без мученичества «сделать блестящую карьеру» для своей религии – священные книги буддистов действительно возвещают пустоту, и для полного их согласования с новою проповедью того же предмета потребовалось бы только детальное упрощение; напротив того, Священное Писание евреев и христиан наполнено и насквозь проникнуто положительным духовным содержанием, отрицающим и древнюю и новую пустоту, и, чтобы привязать ее проповедь к какому-нибудь евангельскому или пророческому изречению, необходимо всеми неправдами разорвать связь этого изречения и с целою книгой, и с ближайшим контекстом, – тогда как буддийские сутты дают сплошными массами подходящие поучения и легенды, и ничего нет в этих книгах по существу или по духу противного новой проповеди. Заменив для нее «галилейского раввина» отшельником из рода шакьев, мнимые христиане ничего действительного не потеряли бы, а выиграли бы нечто очень важное – по крайней мере на мой взгляд – возможность быть и при заблуждении добросовестно мыслящими и в некоторой мере последовательными. Но они этого не захотят…

Важно не то, что во всяком человеке есть зачатки и добра и зла, а то, что из двух в ком пересилило. Зло действительно существует, и оно выражается не в одном отсутствии добра, а в положительном сопротивлении и перевесе низших качеств над высшими во всех областях бытия. Д ля исполнения воли Божией и достижения Царства Божия кроме совести и ума нужно еще что-нибудь третье - вдохновение добра, или прямое и положительное действие самого доброго начала на нас и в нас. Настоящая культура требует, чтобы всякая драка между людьми и между нациями была вовсе упразднена. О Рождестве в церквах поется: "На земле мир, в человецех благоволение". Это значит, что мир на земле будет только тогда, когда между людьми будет благоволение. Нужно не молиться Богу, а действовать по-Божьи. Грех один только и есть смертный - уныние, потому что из него рождается отчаяние, а отчаяние - это уже, собственно, и не грех, а сама смерть духовная.

Цитаты из книги Владимир Соловьев -
Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории,
со включением краткой повести об Антихристе

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство, само собою исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила, посредством соблазнов владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия?

Много лет тому назад прочел я известие о новой религии, возникшей где-то в восточных губерниях. Эта религия, последователи которой назывались вертидырниками или дыромоляями, состояла в том, что, просверлив в каком-нибудь темном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли: "Изба моя, дыра моя, спаси меня!". Никогда еще, кажется, предмет богопочитания не достигал такой крайней степени упрощения.

Истинная задача полемики здесь -- не опровержение мнимой религии, а обнаружение действительного обмана.

Никакая русская цензура не требует заявлять такие убеждения, которых не имеешь, притворяться верящим в то, во что не веришь, любящим и чтущим то, что презираешь и ненавидишь.

С полемическою задачею этих диалогов связана у меня положительная: представить вопрос о борьбе против зла и о смысле истории с трех различных точек зрения, из которых одна, религиозно-бытовая, принадлежащая прошедшему, выступает особенно в первом разговоре, в речах генерала; другая, культурно-прогрессивная, господствующая в настоящее время, высказывается и защищается политиком, особенно во втором разговоре, и третья, безусловно-религиозная, которой еще предстоит проявить свое решающее значение в будущем, указана в третьем разговоре в рассуждениях г[-на] Z и в повести отца Пансофия.

Если прекращение войны вообще я считаю невозможным раньше окончательной катастрофы, то в теснейшем сближении и мирном сотрудничестве всех христианских народов и государств я вижу не только возможный, но необходимый и нравственно обязательный путь спасения для христианского мира от поглощения его низшими стихиями.

_______
О книге:

Первая публикация под названием "Под пальмами. Три разговора о мирных и военных делах"" в журнале "Книжки Недели". 1899. No 10. С. 5--37; No 11. С. 126--159; 1900. No 1. С. 150--187.

В 1900 г., еще при жизни автора, вышло первое отдельное издание, под новым названием, с предисловием, впервые напечатанным в газете "Россия" под заголовком "О поддельном добре", и с незначительными исправлениями по сравнению с первоначальным текстом: "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об Антихристе и с приложениями".

"Три разговора" -- последняя книга Вл. Соловьева, но ее было бы опрометчиво рассматривать как своеобразное завещание, как безнадежный итог всего его творчества. Этому противоречит и пафос замечательной книги "Оправдание добра", второе, значительно дополненное издание которой вышло в 1899 г., и вся общественно-публицистическая деятельность Соловьева, которую он не прекращал до последних дней жизни и которая была проникнута идеями свободы, нравственности, веры и долга, теми идеями, что должны восторжествовать над силами зла в земной жизни. Несомненно, что последние годы философа были полны трагических предчувствий, о чем он, например, писал к В. Л. Величко 3 июля 1897 г.: "Наступающий конец мира веет мне в лицо каким-то явственным, хоть неуловимым дуновением,-- как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух прежде, чем увидит море". Но, думается, "Три разговора" не следует подвергать расширительному толкованию, надо всегда помнить об их полемической заостренности (прежде всего против толстовства) и не упускать из вида свидетельства самого Соловьева: "Я написал это, чтобы окончательно высказать мой взгляд на церковный вопрос". В "Трех разговорах" немало от соловьевской историософии и эсхатологии, но еще больше -- от традиционных для него общественно-политических проблем. Местами "Три разговора" напоминают публицистический комментарий к газетным сообщениям. К сказанному можно добавить, что публичное чтение Соловьевым "Повести об Антихристе" весной 1900 г. вызвало насмешки петербургской публики.

К работе над "Антихристом" писатель приступил весной 1896 г., возможно, под влиянием той ожесточенной полемики, что вызвала в русской печати его статья "Смысл войны" (1895), составившая затем восемнадцатую главу "Оправдания добра". Большинство критиков восприняли ее (совершенно ошибочно) как апологию войны. Соловьев предсказывал вооруженную борьбу между Европою и "монгольскою Азией", которая "будет, конечно, последнею, но тем более ужасною, действительно всемирною войною, и не безразлично для судеб человечества, какая сторона останется в ней победительницею". Правда, добавлял он, в этой борьбе нет безусловной, извне тяготеющей необходимости: "Дело еще в наших руках... Против Европы, внутренно объединенной и действительно христианской, Азия не имела бы ни оправдания борьбы, ни условий победы". Ясно, что в этих высказываниях легко усмотреть зародыш некоторых страниц из "Трех разговоров".

Работа над творениями Платона подсказала Соловьеву редкую в русской литературе форму произведения -- классический платоновский диалог, когда собеседники, при всей разности их взглядов, равным образом участвуют в выявлении основных идей автора. Очевидно, что г. Z высказывает суждения, наиболее близкие Соловьеву. Прототипом Политика, возможно, был С. Ю. Витте, тогдашний министр финансов, с которым Соловьев находился в добрых отношениях. Князь -- выразитель толстовских воззрений. Монах Пансофий, сочинивший "Краткую повесть об Антихристе",-- поэт Вл. Соловьев , чей стихотворный эпиграф предваряет повесть. Окончательную отделку "Три разговора" получили весной -- осенью 1899 г., зимой 1900 г. была написана "Повесть об Антихристе".

---
Из Википедии:

Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории — философское сочинение Владимира Соловьева, написанное весной 1900 года за несколько месяцев до своей смерти. Данное сочинение рассматривается как «завещание» и даже предсказание. Вместе с тем, Г.В. Флоровский замечает в этой книге отход Соловьева от его прежних идей (в т.ч. и г.о. теократии).

Первый разговор касается темы войны. Соловьев хотя и признает в войне зло, так как война предполагает убийство, тем не менее он полагает, что война может быть справедливой. В качестве примера он рассказывает историю Генерала о возмездии башибузукам за уничтожение армянского села. Другая история касается Владимира Мономаха, который громил половцев, предупреждая их разорительные набеги на мирные славянские села.

Второй разговор посвящён теме прогресса , который усматривается в стремлении к международному миру, избавлении от кровожадной дикости в пользу цивилизации («мирная политика есть симптом прогресса»). Соловьев упоминает о прогрессе в Турецкой империи, а также говорит о переносе центра мировой истории на Дальний Восток. Соловьев был сторонником мирного освоения Азии Россией совместно с Англией, а также солидарности с прочими европейскими нациями. Отторжение Европы бросает Россию в объятья Азии.

Третий разговор касается антихриста. Разбирая проявления прогресса, Соловьев замечает, что смерть и зло по-прежнему сохраняются в мире. Зло проявляется не только на индивидуальном или общественном уровне, но и на физическом. И спасение от этого зла возможно только с помощью высших сил, а именно воскресения. Без истинного воскресения добро оказывается таковым лишь по внешности, но не по сути.

Далее Соловьев переходит к повести об антихристе, в эпиграфе к которой упоминает термин панмонголизм. Панмонголизм означает идею консолидации «народов Восточной Азии» против Европы в рамках обновленной японско-китайской Срединной империи. Соловьев предсказывает, что такая империя вытеснит англичан из Бирмы, а французов из Индокитая и вторгнется в российскую Среднюю Азию и далее в европейскую Россию, Германию и Францию. Однако новое монгольское иго заканчивается всеевропейским восстанием. Однако в освобожденной Европе обнаружится антихрист — «великий аскет, спиритуалист и филантроп», а также вегетарианец. При поддержке масонов этот человек в XXI веке станет президентом «Европейских Соединенных Штатов», которые трансформируются во «всемирную монархию». Антихристу будет помогать католический епископ Аполлоний, хотя само папство будет уже изгнано из Рима. Столицей империи Антихриста станет Иерусалим, где появится «храм для единения всех культов». Во время общехристианского собора погибнут два праведника: католический папа Петр (служивший архиепископом Могилёвским) и православный старец Иоанн. Конец власти Антихриста положило восстание евреев, а окончательное уничтожение его армий было вызвано извержением вулкана в районе Мертвого моря.

Безусловно, самый удиви­тельный текст Соловьева, вызывающий сегодня больше всего от­кликов и особенно богатый предчувствиями. Ho как определить его неосязаемую связь с нашим веком?

«Три разговора» написаны в диалогической форме.

Нам вспо­минается не Платон, а де Местр и его «Петербургские вечера». Со­беседники под руководством наставника отправляются на поиски истины, скрывающейся и убегающей, подобно линии горизонта. Дорога ведет от философии к богословию и наконец к видению, смысл которого открыт лишь собранию верующих.

Перед нами апокалипсис. Этот литературный жанр особенно процветал в переходный период от Ветхого к Новому Завету, но Библия сохранила два образца апокалиптического жанра: часть Книги пророка Даниила и Откровение святого Иоанна Богослова.

Задача апокалипсиса - дать оценку настоящему в масштабе исто­рического времени в целом. B нем освещается hic et nunc в сопо­ставлении с окончательными целями. Книга Даниила обозревает историю великих царств: все они в прошлом, а Израиль живет. Под конец является образ гонителя, за которым стоит действительная личность Антиоха Епифана, нечестивца, поставившего себя на ме­сто Бога и осквернившего святилище. B Откровении Иоанна Бого­слова эсхатологическая перспектива показывает в зашифрованных видениях и символах последнюю битву между Христом и силами антихриста как фон испытаний, через которые проходит «в это время» народ верных. Центральный эпизод этой битвы, по край­ней мере битвы, развернувшейся на земле, - явление двух «зве­рей». Первый зверь - политическая сила. Он богохульствует, за­ставляет поклоняться ему вместо Бога, преследует истинно веру­ющих. Второй зверь - сиЛа религиозная, которая имитирует Христа, творит ложные чудеса и обольщает людей с тем, чтобы они поклонялись первому зверю. Она отмечает своей печатью всех подвластных ей людей, так что все их слова, мысли, движения и взаимодействие их между собой несут эту печать. B итоге зверь побежден. «И схвачен был зверь и с ним лжепророк, производив­ший чудеса пред ним, которыми он обольстил принявших начерта­ние зверя и поклоняющихся его изображению. Оба живые броше­ны в озеро огненное, горящее серою» 1 .

«Три разговора» не просто содержат аллюзии на Апокалипсис: это его переложение. Рассказ об антихристе - это перевод на со­временный язык Откровения Иоанна, адаптированный и снабжен­ный актуальным комментарием. Это не какой-то другой апокалип­сис, а таргум того самого Откровения.

Апокалипсис поддерживает надежду верных, показывая им ко­нечную победу добра. Именно поэтому апокалипсисы говорят од­новременно об Антиохе, Нероне - и о конце света, о вечности, ко­торая откроется по ту сторону преходящих страданий. Однако в оп­ределенном отношении конец света коэкстенсивен миру. Поскольку Бог избрал себе народ, вручил ему Закон, послал ему Мессию, мож­но ли ожидать каких-либо новых событий, кроме развивающегося воздействия этих великих божественных инициатив? Предмет по­вествования Пансофия, утверждает Соловьев, - «не всеобщая ка­тастрофа мироздания, а лишь развязка нашего исторического про­цесса, состоящая в явлении, прославлении и крушении антихрис­та». Расшифровка возможна в любой момент истории, так же как и различение между начертанием зверя и начертанием Агнца. Апока­липсис дает урок доверия, а не устрашает. He возбраняется черпать утешение в объяснении нынешних испытаний и в указании на их относительность. Позволительно также чаять конца истории и того часа, когда Ангел наконец мир, как свиток. Ho непозволительно опережать события, приближать конец, манипулировать им.

Апокалиптические книги утверждают, что мир, в сущности, уже кончился. Ho, вместе с тем, он должен однажды кончиться по- настоящему. A что, если мы живем в мире именно в этот послед­ний час? Что, если действительно настал «конец света»? Как его узнать, если не по совершенному поражению добра? Какой при­знак зтого, кроме полной неузнаваемости добра? «Блеска ведь у этого поддельного добра - хоть отбавляй, ну а существенной си­лы - никакой».

Для Соловьева признак конца света - это извращение добра, о котором свидетельствует эволюция европейского христианства, но особенно русского - христианства Толстого. Толстого, Достоев­ского, а в конечном счете, и самого Соловьева. B последней книге Соловьев выбрасывает за борт все, чем он мог гордиться в своем творчестве. Он начинал с теософии и гностицизма - и так и не ос­вободился от них до конца. Нередко его произведения начинаются строго, но злоупотребление умозрительными построениями губит последние главы. B России, где этот грех унаследован от романти­ческой философии, полагали, что «глубина» важнее правды. Го­лую правду всегда подозревали в «односторонности» и «поверхно­стности». B последней книге соловьевские темы обретают стро­гость в соприкосновении с божественной простотой. He достижение сверхчеловеческого уровня сложности и глубины ос­вобождает ум, а выбор позиции в исходной и решающей битве до­бра и зла. Здесь гностицизм высмеивается. Этот апокалипсис - не раскрытие возвышенного, а суд, которому подвергается Соловьев перед лицом Единого и Простого.

Всю жизнь Соловьев, вслед за своими соотечественниками, способными мыслить, размышлял над судьбами России. Толстой, Достоевский, Соловьев отказывались принять общую судьбу для русского народа, возлагая на него уникальную историческую мис­сию. Что же остается в итоге? Весьма скромные достижения, в пользу которых говорит только то, что они реальны. Русский народ не достиг ни «всечеловечности», ни «всеединства», ни христиан­ского царства, ни преодоления права любовью. Зато он отличился в новейшую эпоху в военном и политическом искусстве. Вот ис­тинные, единственно бесспорные достижения русских: храбрые солдаты, знающие офицеры, искусные государственные деятели, взявшие на себя бремя страшной отсталости и дикости, большей, чем в любой другой зоне Евразии, и старавшиеся продвинуть стра­ну по общему пути цивилизации.

Соловьев оправдывает Генерала и Политика - персонажей, которых стыдится интеллигентная Россия, а мыслителей, которыми она так гордится, он отвергает.

Ho, отказавшись от теократической утопии и от священной миссии христианской империи, Соловьев по тем же причинам от­ходит от европейской утопии конца века. У нас не будет мира. У нас не будет цивилизации. У нас будут страшные столкновения, и мы потерпим поражение. B исторической фантастике Соловьева Россия - это пассивное и податливое поле боя, попираемое ино­странными военными полчищами. От тотальных мистических притязаний он переходит к ограниченным политическим притяза­ниям: но и они оборачиваются такой же утопией. Россия и Европа выйдут из истории голыми, как в день своего рождения.

Всю жизнь Соловьев трудился над объединением Церквей. Ему пришлось испытать горечь и отвращение, по-видимому, неизбежно сопутствующие такого рода трудам. Самым очевидным результатом была ссора с католиками и отторжение со стороны православных. Ошибка не в том, что он не исследовал богословских путей такого объединения или не определил церковно-политические рамки, в ко­торых оно могло бы вступить в силу. Он обратился к Дантовскому проекту объединения мира во «всеобщей свободной теократии». Мечта рассеивается, преврашаясь в зловонный дым. Экуменизм осу­ществлен на практике антихристом под видом стирания различий и синкретизма, в котором теряется истина: «Христос принес меч, я принесу мир. Он грозил земле страшным последним судом. Ho ведь последним судьею буду я, и суд мой будет не судом правды только, а судом милости». Между тем, все Церкви, за исключением малого ос­татка, с воодушевлением и благодарностью принимают его власть.

Извлекая урок из неудачи, Соловьев понимает, что разделение Церкви имеет исток в самом ее рождении. Ee последовательные рас­колы повторяли первичный раскол между нею и синагогой. Отсюда внимание Соловьева к еврейскому народу, столь необычное в исто­рии религиозных идей XIX века. Как бы ни бьш проницателен его взгляд на эту проблему, он все же не свободен от старого противопо­ставления плотского (евреи) и духовного (христиане). Следуя немец­кой традиции, он изучал также Зогар и Каббалу в поисках сходства между гностическими учениями евреев и христиан. Будущее еврей­ского народа он связывал с педагогикой сильного и мудрого учителя, христианского Государства, соединенного с Церковью. Теперь уже перспектива не столь блистательна. Сила христиан сокрушена, ду­ховный авторитет подменен. Последние верные так же слабы, как первые апостолы. Их знание сводится к единому на потребу. He луч­ше и положение еврейского народа, запятнавшего себя признанием самозванца. Однако в тот момент, когда, кажется, все потеряно, про­исходит переворот, и опорой служит то, что представляется наиме­нее духовным, самым плотским в библейском тексте, - обрезание.

Жизнь и творчество Соловьева - своего рода рыцарский ро­ман. Он умирает, как Дон Кихот, счастливый оттого, что к нему вернулось благоразумие и теперь он уже не благодетель человече­ства, знающий окончательные решения, а Алонсо Кихано, «за свой нрав и обычай прозванный Добрым>^.

Можно ли считать общезначимым интеллектуальный опыт Со­ловьева? Если бы у него спросили, что способствовало развитию его ума, он мог бы ответить, что стремился углубиться в тайны христианского богословия. Он бы добавил, что его достижения были в основном связаны с разочарованиями. Жажда знания, кото­рая с юности была его опорой и толкала к герметизму, эзотеризму, духовным поискам Плеромы и Единства, в конце жизни обратила его к мудрому незнанию, на общие пути, доступные для младенцев и простых сердцем. Ho имеет ли смысл этот путь для нехристиан?

Вместо ответа Соловьев, чьи глаза отныне широко открыты, выдвигает некое объяснение. Причина великого распада, в послед­нем счете конца света - отклонение от прямого пути религии. Славянофилы, Толстой, Достоевский в этом были едины. Ho они питали теологическую гордыню и сектантские устремления, кото­рые они оправдывали чистотой православия, считая себя ее храни­телями. По-иному видит возрождение правой веры поздний Соло­вьев. Она являет себя как единство и универсальность истины. Бо­лее того, представляется, что возрождение истинной веры может быть проверено способностью христианского мира воспринять внешнюю по отношению к нему правду евреев и язычников. Bce происходит так, как будто открытие ортодоксии христиан (и одно­временно единства Церкви) вызывает богоявление в недрах пра­вой веры евреев и правоверия язычников, поскольку каждая вера неисчерпаемо истинна, законна в соответствии со своим порядком и аналогична другим .

Относительно пробного камня у Соловьева не может быть со­мнений: это Христос. B истории, как он теперь ее понимает, при­знаком отклонения всегда была ошибка, касающаяся Воплощения. Ho такая проверка приемлема не для всех, а общая истина должна быть доступна всем. Для евреев проверка - это Завет и знак его, запечатленный во плоти избранного народа. Для язычников - это природа. B глазах Генерала природа предполагает защиту народа, защиту жизни, войну. Для Политика природа предполагает граж­данский мир, спокойствие порядка и право.

C точки зрения Соловьева, представляется, что три истинные веры могут быть обретены или потеряны вместе и что ясное осо­знание одной из них позволяет воспринимать и две другие. Ha по­следней странице его повести, когда все расставлено по местам, люди вместе радуются истинности добра после того, как общий враг, извратитель добра потерпел поражение.

"Верую в единую святую соборную и апостольскую Церковь» - эти слова христианского символа веры убеждения исповедовал В.Соловьев.

Причем он настаивал, что соборная, значит всеобщая, собранная отовсюду. «Повесть об антихристе» представляет художественный рассказ. Здесь В.Соловьев выступает как поэт, как пророк будущего, за завесу которого он старается проникнуть в свете новозаветной эсхатологии (учении и конце). Здесь говорит больше сердце автора, чем его философский ум, преобладает вещая интуиция, чутье, прозрение, предчувствие, пророческое видение.

Антихрист придет как противник Христа и как Его искажение. Он не только против Христа и как Его искажение и подделка. Его не узнают сразу: он ведь не будет зеленого цвета и с одним глазом во лбу. Он явится как гений, в обаянии ума, красоты, в маске справедливости. Основное отличие его от Христа - это гордость, самоутверждение. Христос сказал:

«Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если иной придет во имя свое, его примите». (Иоанн 5:43).

Антихрист придет во имя свое. Он учит и действует от себя, он проповедует себя, он весь - самоутверждение, эгоцентризм, и все, кто не в смирении, а в гордости, хотя бы и в самой тонкой, - неудержимо устремляются к нему.

Вот он выступает, как всемирный Император, и старается объединить все народы и религии под своей властью своего скипетера. Он созывает вселенский собор и на нем старается привлечь на свою сторону всех христиан, обращаясь к трем главным церквам - православной, католической и протестантской.

«Император, ставши, около трона и с величественной благосклонностью протянувши руку, произнес звучным и приятным голосом: «Христиане всех толков! Возлюбленные мои подданные и братья! От начала моего царствования, которое Вышний благословил такими чудными и славными делами, я ни разу не имел повода быть вами недовольными; вы всегда исполняли свой долг по вере и совести, но мне этого мало. Моя искренняя любовь к вам, братья возлюбленные, жаждет взаимности..

Христиане, чем мог бы я вас осчастливить? Что дать вам не как моим подданным, а как единоверным братьям моим? Христиане, скажите мне, что для вас всего дороже в христианстве?».

Затем он напоминает католикам, что ведь для них дороже всего духовный авторитет, в лице римского первосвященника, его видимое главенство, и тут же объявляет о восстановлении древнего величия папского престола, со всеми его правами и преимуществами. Поддавшись этим словам, большинство католического духовенства и мирян переходит на сторону Императора.

Обращаясь к православным, Император признает, что для них, конечно, «всего дороже в христианстве священное предание, старые символы, старые песни и молитвы, иконы и чин богослужения», и потому он намерен учредить в Константинополе «всемирный музей христианской археологии, с целью собирания, изучения и хранения всяких памятников церковной древности».

Для протестантов, которые ведь «более всего дорожат в христианстве личной уверенностью в истине и свободным исследованием Святого Писания», Император «подписывает учреждение всемирного института для свободного исследования Писания со всевозможных сторон и во всевозможных направлениях». Он и сам, оказывается, имеет, имеет почетный титул доктора теологии, поднесенный ему Тюбингенским университетом за написанное им сочинение по богословию.

Тогда больше половины ученых протестантских теологов перешли на сторону Императора. Однако из всех трех церквей не пошли за соблазнителем группы верующих, которые теперь сблизились между собой и теснились около старца Иоанна, папы Петра и профессора Паули. Обращаясь к ним Император повторяет грустным голосом свой вопрос: «Скажите же мне сами, вы, христиане, покинутые большинством своих братьев и вождей, осужденные народным чувством: что всего дороже для вас в христианстве?». «Тут как белая свеча поднялся старец Иоанн: «Великий Государь! Всего дороже для нас в христианстве Сам Христос, - Он Сам, а от Него все, ибо мы знаем, что в Нем обитает вся полнота Божества телесно... И на вопрос Твой: что можешь ты сделать для нас, - вот наш прямой ответ: исповедуй здесь перед нами Иисуса Христа Сына Божия, во плоти пришедшего, воскресшего и грядущего - исповедуй Его, и мы с любовью примем тебя как истинного предтечу Его второго славного пришествия».

И вот тогда-то и обнаруживается, что во главе этого вселенского собора стоит Антихрист, который поражает смертью мужественного исповедника.

Итак, вот что такое единая соборная вселенская Церковь по В.Соловьеву в его практическом представлении, в его предсмертном слове. Это действительно собор, собрание верующих из всех церковных групп; - верующих во Христа. Им искупленных, любящих Его, исповедующих Его ценою страданий даже до смерти мученической всех тех, для которых всего дороже Христос, у которых Он центр всего.

«Христоцентризм» - признак истинного христианства.

В дальнейшем в «Повести об Антихристе» говорится и об еврейском народе. Евреи также оказываются прельщенными Антихристом; обманутых его обещаниями, они устремляются за ним. Ведь оставив истинную веру отцов, смиренный дух пророков и заменив его самоутверждением и человекобожеством, обожанием человека, они находят в Антихристе лишь высшее выражение своего духа: отвергнув Мессию, пришедшего во имя Отца, не приняв Бога, ставшего человеком, они принимают того, кто приходит во имя свое, человека в духовной гордыне возомнившего себя Богом; отвергнув Богочеловека, принимают человекобога.

Так исполняется пророческое слово Христа:

«Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если иной придет во имя свое, его примете».

(От Иоанна 5:43).

Впоследствии евреи узнают, что Антихрист не обрезан согласно закону Моисееву. Они покидают его, за что подвергаются жесточайшим преследованиям со стороны Императора.

Как же будет он спасен? Каким путем исполнится пророчество Нового Завета, которое с верою приводит Владимир Соловьев в своей статье «Христианство и еврейский вопрос».

«и так весь Израиль спасется, как написано: придет от Сиона Избавитель, и отвратит нечестие от Иакова».(К Римлянам 11:26).

В этом пророчестве, как сказано выше, истинные израильтяне, верные духу пророков, а не только происходящее от Израиля по плоти, как это пояснено в этом же послании к Римлянам.

«Но не то, чтобы слово Божие не сбылось: ибо не все те Израильтяне, которые от Израиля».

(К Римлянам 9:6).

И потому Исайя провозглашает об Израиле:

«хотя бы сыны Израилевы были числом, как песок морской, только остаток спасется». (Рим.9:27).

Во всяком случае мысль о будущем обращении Израиля, как народа, ко Христу вполне соответствует библейским пророчествам. И не так ли это произойдет, что разочаровавшись в последнем лжемессии, который представляет «совершенное несовершенство», совершенную гордость, - евреи, в силу психологического закона (ассоциация противоположности), вспомнят Того, Кто был совершенное смирение, совершенная святость и любовь. Вспомнят Мессию истинного, по неведению отвергнутого и распятого, и примут Его в слезах покаяния.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть ли зло только естественный недостаток , несовершенство, само собою исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила , посредством соблазнов владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия? Этот жизненный вопрос может отчетливо исследоваться и решаться лишь в целой метафизической системе. Начав работать над этим для тех, кто способен и склонен к умозрению [і] , я, однако, чувствовал, насколько вопрос о зле важен для всех. Около двух лет тому назад особая перемена в душевном настроении, о которой здесь нет надобности распространяться, вызвала во мне сильное и устойчивое желание осветить наглядным и общедоступным образом те главные стороны в вопросе о зле, которые должны затрагивать всякого. Долго я не находил удобной формы для исполнения своего замысла. Но весною 1899 года, за границей, разом сложился и в несколько дней написан первый разговор об этом предмете, а затем, по возвращении в Россию, написаны и два другие диалога. Так сама собою явилась эта словесная форма как простейшее выражение для того, что я хотел сказать. Этою формою случайного светского разговора уже достаточно ясно указывается, что здесь не нужно искать ни научно-философского исследования, ни религиозной проповеди. Моя задача здесь скорое апологетическая и полемическая: я хотел, насколько мог, ярко выставить связанные с вопросом о зле жизненные стороны христианской истины, на которые с разных сторон напускается туман, особенно в последнее время.

Много лет тому назад прочел я известие о новой религии, возникшей где-то в восточных губерниях. Эта религия, последователи которой назывались вертидырниками или дыромоляями , состояла в том, что, просверлив в каком-нибудь темном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли: «Изба моя, дыра моя, спаси меня!» Никогда еще, кажется, предмет богопочитания не достигал такой крайней степени упрощения. Но если обоготворение обыкновенной крестьянской избы и простого, человеческими руками сделанного отверстия в ее стене есть явное заблуждение, то должно сказать, что это было заблуждение правдивое: эти люди дико безумствовали, но никого не вводили в заблуждение; про избу они так и говорили: изба , и место, просверленное в ее стене, справедливо называли дырой .

Но религия дыромоляев скоро испытала «эволюцию» и подверглась «трансформации». И в новом своем виде она сохранила прежнюю слабость религиозной мысли и узость философских интересов, прежний приземистый реализм, но утратила прежнюю правдивость: своя изба получила теперь название «царства Божия на земле », а дыра стала называться «новым евангелием», и, что всего хуже, различие между этим мнимым евангелием и настоящим, различие совершенно такое же, как между просверленною в бревне дырой и живым и целым деревом, - это существенное различие новые евангелисты всячески старались и замолчать и заговорить.

Я, конечно, не утверждаю прямой исторической или «генетической» связи между первоначальною сектой дыромоляев и проповедью мнимого царства Божия и мнимого евангелия. Это и не важно для моего простого намерения: наглядно показать существенное тождество двух «учений» - с тем нравственным различием, которое я отметил. А тождество здесь - в чистой отрицательности и бессодержательности обоих «мировоззрений». Хотя «интеллигентные» дыромоляи и называют себя не дыромоляями, а христианами и проповедь свою называют евангелием, но христианство без Христа - и евангелие, то есть благая весть , без того блага , о котором стоило бы возвещать, именно без действительного воскресения в полноту блаженной жизни, - есть такое же пустое место , как и обыкновенная дыра, просверленная в крестьянской избе. Обо всем этом можно было бы и не говорить, если бы над рационалистическою дырой не ставилось поддельного христианского флага, соблазняющего и сбивающего с толку множество малых сих. Когда люди, думающие и потихоньку утверждающие, что Христос устарел , превзойден или что его вовсе не было, что это - миф, выдуманный апостолом Павлом, вместе с тем упорно продолжают называть себя «истинными христианами» и проповедь своего пустого места прикрывать переиначенными евангельскими словами, тут уже равнодушие и снисходительное пренебрежение более не у места: ввиду заражения нравственной атмосферы систематическою ложью общественная совесть громко требует, чтобы дурное дело было названо своим настоящим именем. Истинная задача полемики здесь - не опровержение мнимой религии, а обнаружение действительного обмана .

Этот обман не имеет извинения. Между мною как автором трех сочинений, запрещенных духовною цензурою , и этими издателями многих заграничных книг, брошюр и листков не может быть серьезного вопроса о внешних препятствиях для полной откровенности по этим предметам. Остающиеся у нас ограничения религиозной свободы - одна из самых больших для меня сердечных болей, потому что я вижу и чувствую, насколько все эти внешние стеснения вредны и тягостны не только для тех, кто им подвергается, но главным образом для христианского дела в России, а следовательно, для русского народа, а следовательно, и для русского государства .

Но никакое внешнее положение не может помешать убежденному и добросовестному человеку высказать до конца свое убеждение. Нельзя это сделать дома - можно за границей, да и кто же более проповедников мнимого евангелия пользуется этою возможностью, когда дело идет оприкладных вопросах политики и религии? А по главному, принципиальному вопросу для воздержания от неискренности и фальши не нужно и за границу ехать, ведь никакая русская цензура не требует заявлять такие убеждения, которых не имеешь, притворяться верящим в то, во что не веришь, любящим и чтущим то, что презираешь и ненавидишь. Чтобы держать себя добросовестно по отношению к известному историческому Лицу и Его делу, от проповедников пустоты требовалось в России только одно: умалчивать об этом Лице, «игнорировать» Его. Но какая странность! Эти люди не хотят пользоваться по этому предмету ни свободой молчания у себя дома, ни свободой слова за границей. И здесь, и там они предпочитают наружно примыкать к Христову Евангелию; и здесь, и там они не хотят ни прямо - решительным словом, ни косвенно - красноречивым умолчанием - правдиво показать свое настоящее отношение к Основателю христианства, именно что Он им совсем чужд, ни на что не нужен и составляет для них только помеху.

С их точки зрения, то, что они проповедуют, само по себе понятно, желательно и спасительно для всякого. Их «истина» держится сама на себе, и, если известное историческое лицо с нею согласно, тем лучше для него, но это никак еще не может дать ему значение высшего авторитета для них, особенно когда то же самое лицо говорило и делало много такого, что для них есть и «соблазн», и «безумие».

Если даже по немощи человеческой эти люди испытывают неодолимую потребность опереть свои убеждения кроме собственного «разума» на какой-нибудь исторический авторитет, то отчего бы им не поискать в истории другого , более для них подходящего? Да и есть такой давно готовый - основатель широко распространенной буддийской религии. Он ведь действительно проповедовал то, что им нужно: непротивление, бесстрастие, неделание, трезвость и т. д., и ему удалось даже без мученичества «сделать блестящую карьеру» [іі] для своей религии, священные книги буддистов действительно возвещают пустоту , и для полного их согласования с новою проповедью того же предмета потребовалось бы только детальное упрощение; напротив того, Священное Писание евреев и христиан наполнено и насквозь проникнуто положительным духовным содержанием, отрицающим и древнюю и новую пустоту, и, чтобы привязать ее проповедь к какому-нибудь евангельскому или пророческому изречению, необходимо всеми неправдами разорвать связь этого изречения и с целою книгой, и с ближайшим контекстом, - тогда как буддийские сутты дают сплошными массами подходящие поучения и легенды, и ничего нет в этих книгах по существу или по духу противного новой проповеди. Заменив для нее «галилейского раввина» отшельником из рода шакьев, мнимые христиане ничего действительного не потеряли бы, а выиграли бы нечто очень важное - по крайней мере на мой взгляд - возможность быть и при заблуждении добросовестно мыслящими и в некоторой мере последовательными. Но они этого не захотят...

Бессодержательность вероучения новой «религии» и ее логические противоречия слишком бросаются в глаза, и с этой стороны мне пришлось только (в третьем разговоре) представить краткий, но полный перечень положений, очевидно уничтожающих друг друга и едва ли прельщающих кого-нибудь вне такого отпетого типа, как мой князь . Но если бы мне удалось раскрыть чьи-нибудь глаза на другую сторону дела и дать почувствовать иной обманувшейся, но живой душе всю нравственную фальш этого мертвящего учения в его совокупности - полемическая цель этой книжки была бы достигнута .

Впрочем, я глубоко убежден, что слово обличения неправды, до конца договоренное, если бы оно и совсем ни на кого сейчас же не произвело доброго действия, все-таки есть, сверх субъективного исполнения нравственного долга для говорящего, еще и духовно-ощутительная санитарная мера в жизни целого общества, существенно полезная ему и в настоящем, и для будущего.

С полемическою задачею этих диалогов связана у меня положительная: представить вопрос о борьбе против зла и о смысле истории с трех различных точек зрения, из которых одна, религиозно-бытовая, принадлежащая прошедшему, выступает особенно в первом разговоре, в речахгенерала ; другая, культурно-прогрессивная, господствующая в настоящее время, высказывается и защищается политиком , особенно во втором разговоре, и третья, безусловно-религиозная, которой еще предстоит проявить свое решающее значение в будущем, указана в третьем разговоре в рассуждениях г[-на] Z и в повести отца Пансофия. Хотя сам я окончательно стою на последней точке зрения, но признаю относительную правду и за двумя первыми и потому мог с одинаковым беспристрастием передавать противоположные рассуждения и заявления политика и генерала . Высшая безусловная истина не исключает и не отрицает предварительных условий своего проявления, а оправдывает, осмысливает и освящает их. Если с известной точки зрения всемирная история есть всемирный суд Божий - die Weltgeschichte ist das Weltgericht , то ведь в понятие такого суда входит долгая и сложная тяжба (процесс) между добрыми и злыми историческими силами, а эта тяжба для окончательного решения с одинаковою необходимостью предполагает и напряженную борьбу за существование между этими силами, и наибольшее их внутреннее, следовательно, мирное развитие в общей культурной среде. Поэтому и генерал , и политик перед светом высшей истины оба правы, и я совершенно искренно становился на точку зрения и того и другого. Безусловно неправо только само начало зла и лжи, а не такие способы борьбы с ним, как меч воина или перо дипломата: эти орудия должны оцениваться по своей действительной целесообразности в данных условиях, и каждый раз то из них лучше, которого приложение уместнее, то есть успешнее, служит добру. И св. Алексий, митрополит, когда мирно председательствовал за русских князей в Орде, и Сергий преподобный, когда благословил оружие Дмитрия Донского против той же Орды, были одинаково служителями одного и того же добра - многочастного и многообразного.

Эти «разговоры» о зле, о военной и мирной борьбе с ним должны были закончиться определенным указанием на последнее, крайнее проявление зла в истории, представлением его краткого торжества и решительного падения. Первоначально этот предмет был мною изложен в той же разговорной форме, как и все предыдущее, и с такою же примесью шутки. Но дружеская критика убедила меня, что такой способ изложения здесь вдвойне неудобен: во-первых, потому, что требуемые диалогом перерывы и вставочные замечания мешают возбужденному интересу рассказа, а во-вторых, потому, что житейский, и в особенности шутливый тон разговора не соответствует религиозному значению предмета. Найдя это справедливым, я изменил редакцию третьего разговора, вставив в него сплошное чтение «краткой повести об антихристе» из рукописи умершего монаха. Эта повесть (предварительно прочтенная мною публично) вызвала и в обществе, и в печати немало недоумений и перетолкований, главная причина которых очень проста: недостаточное знакомство у нас с показаниями Слова Божия и церковного предания об антихристе.

Внутреннее значение антихриста как религиозного самозванца, «хищением», а не духовным подвигом добывающего себе достоинства Сына Божия, связь его с лжепророком-тавматургом , обольщающим людей действительными и ложными чудесами, темное и специально греховное происхождение самого антихриста, действием злой силы приобретающего свое внешнее положение всемирного монарха, общий ход и конец его деятельности вместе с некоторыми частными чертами, харакгерными для него и для его лже-пророка, например «сведение огня с неба», убиение двух свидетелей Христовых, выставление их тел на улицах Иерусалима и т. д., - все это находится в Слове Божием и в древнейшем предании . Для связи событий, а также для наглядности рассказа требовались подробности или основанные на исторических соображениях, или подсказанные воображением . Чертам последнего рода - каковы полуспиритические, полуфокуснические проделки всемирного мага с подземными голосами, с фейерверком и т.п. - я, разумеется, не придавал серьезного значения и, кажется, вправе был ждать от «критиков» своих такого же отношения к этому предмету. Что касается до другого, весьма существенного - характеристики трех олицетворенных исповеданий на вселенском соборе, - она могла быть замечена и оценена лишь теми, кто не чужд церковной истории и жизни.

Данный в Откровении характер лжепророка и прямо указанное там назначение его - морочить людей в пользу антихриста - требуют приписать ему всякие проделки колдовского и фокуснического свойства . Достоверно известно, dass sein Hauptwerk ein Feuerwerk sein wird : «И творит знамения великие, так что и огонь заставляет нисходить с неба на землю перед лицом людей» (Апокал. ХІІІ, 13). Магическая и механическая техника этого дела не может быть нам заранее известна, и можно только быть уверенным, что через два или три века она уйдет очень далеко от теперешней, а что именно при таком прогрессе возможно будет для такого чудодея, - об этом я не берусь судить. Некоторые конкретные черты и подробности моей повести допущены только в смысле наглядных пояснений к существенным и достоверным отношениям, чтобы не оставлять их голыми схемами.

Во всем том, что говорится у меня о панмонголизме и азиатском нашествии на Европу, также следует различать существенное от подробностей. Но и самый главный факт здесь не имеет, конечно, той безусловной достоверности, какая принадлежит будущему явлению и судьбе антихриста и его лжепророка. В истории монгольско-европейских отношений ничто не взято прямо из Св. Писания, хотя многое имеет здесь достаточно точек опоры. В общем эта история есть ряд основанных на фактических данных соображений вероятности. Лично я думаю, что эта вероятность близка к достоверности, и не одному мне так кажется, а и другим, более важным лицам... Для связности повествования пришлось придать этим соображениям о грядущей монгольской грозе разные подробности, за которые я, разумеется, не стою и которыми старался не злоупотреблять. Важно для меня было реальнее определить предстоящее страшное столкновение двух миров - и тем самым наглядно пояснить настоятельную необходимость мира и искренней дружбы между европейскими нациями.

Если прекращение войны вообще я считаю невозможным раньше окончательной катастрофы, то в теснейшем сближении и мирном сотрудничестве всех христианских народов и государств я вижу не только возможный, но необходимый и нравственно обязательный путь спасения для христианского мира от поглощения его низшими стихиями.

Чтобы не удлинять и не осложнять своего рассказа, я выпустил из текста разговоров другое предвидение, о котором скажу здесь два слова. Мне кажется, что успех панмонголизма будет заранее облегчен тою упорною и изнурительною борьбою, которую некоторым европейским государствам придется выдержать против пробудившегося Ислама в Западной Азии, Северной и Средней Африке. Большую, чем обыкновенно думают, роль играет здесь тайная и неустанная деятельность религиозно-политического братства Сенусси , имеющего для движений современного мусульманства такое же руководящее значение, какое в движениях буддийского мира принадлежит тибетскому братству Келанов в Хлассе с его индийскими, китайскими и японскими разветвлениями. Я далек от безусловной вражды к буддизму и тем более к исламу , но отводить глаза от существующего и грядущего положения дел - слишком много охотников и без меня [ііі] .

Историческим силам, царящим над массой человечества, еще предстоит столкнуться и перемешаться, прежде чем на этом раздирающем себя звере вырастет новая голова - всемирно-объединяющая власть антихриста, который «будет говорить громкие и высокие слова» и набросит блестящий покров добра и правды на тайну крайнего беззакония в пору ее конечного проявления, чтобы - по слову Писания - даже и избранных, если возможно, соблазнить к великому отступлению . Показать заранее эту обманчивую личину, под которой скрывается злая бездна, было моим высшим замыслом, когда я писал эту книжку.

К трем разговорам я прибавил ряд небольших статей, напечатанных в 1897 и 1898 гг. (в газете «Русь») . Некоторые из этих статей принадлежат к наиболее удачному, что когда-либо мною написано. По содержанию же своему они дополняют и поясняют главные мысли трех разговоров.

В заключение я должен выразить сердечную признательность П. Саломону, исправившему и дополнившему мои представления о топографии современного Иерусалима, Н. А. Вельяминову, рассказавшему мне про виденную им в 1877 г. башибузуцкую «кухню», и М. М. Бибикову, внимательно разобравшему рассказ генерала в первом разговоре и указавшему на ошибки по части военной техники, которые теперь мною и исправлены.

Разнообразные недостатки и в этом исправленном изложении достаточно мне чувствительны, но я не нашел возможным откладывать печатание этой книжки на неопределенные и необеспеченные сроки. Если мне дано будет время для новых трудов, то и для усовершенствования прежних. А нет - указание на предстоящий исторический исход нравственной борьбы сделано мною в достаточно ясных, хотя и кратких чертах, и я выпускаю теперь этот малый труд с благородным чувством исполненного нравственного долга...

Светлое Воскресение 1900 г.

В саду одной из тех вилл, что, теснясь у подножия Альп, глядятся в лазурную глубину Средиземного моря, случайно сошлись этою весною пятеро русских: старый боевой генерал ; «муж совета», отдыхающий от теоретических и практических занятий государственными делами, - я буду называть его политиком ; молодой князь , моралист и народник, издающий разные более или менее хорошие брошюры по нравственным и общественным вопросам; дама средних лет, любопытная ко всему человеческому, и еще один господин неопределенного возраста и общественного положения - назовем его г[-н] Z. Я безмолвно присутствовал при их беседах; некоторые показались мне занимательными, и я тогда же по свежей памяти записал их. Первый разговор начался в мое отсутствие по поводу какой-то газетной статьи или брошюры насчет того литературного похода против войны и военной службы, что по следам гр. Толстого ведется ныне баронессою Зуттнер и м-ром Стэдом . «Политик» на вопрос дамы, чтo он думает об этом движении, назвал его благонамеренным и полезным; генерал вдруг на это рассердился и стал злобно глумиться над теми тремя писателями, называя их истинными столпами государственной премудрости, путеводным созвездием на политическом небосклоне и даже тремя китами русской земли, на что политик заметил: ну и другие рыбы найдутся. Это привело почему-то в восхищение г[-на] Z, который заставил, по его словам, обоих противников единомысленно исповедать, что они действительно считают кита за рыбу, и даже будто бы дать сообща определение тому, что такое рыба, а именно: животное, принадлежащее частью к морскому ведомству, частью же к департаменту водяных сообщений . Думаю, впрочем, что это выдумал сам г[-н] Z. Как бы то ни было, мне не удалось восстановить как следует начало разговора. Сочинять из своей головы по образцу Платона и его подражателей я не решился и начал свою запись с тех слов генерала, которые я услышал, подходя к беседующим.

РАЗГОВОР ПЕРВЫЙ

Audiatur et prima pars.

Г е н е р а л (взволнованный, говорит, вставая и снова садясь и с быстрыми жестами ). Нет, позвольте! Скажите мне только одно: существует теперь или нет христолюбивое и достославное российское воинство ? или нет?

П о л и т и к (растянувшись на шезлонге, говорит тоном, напоминающим нечто среднее между беззаботными богами Эпикура, прусским полковником и Вольтером ). Существует ли русская армия? Очевидно, существует. Разве вы слышали, что она упразднена?

Г е н е р а л. Ну, не притворяйтесь же! Вы отлично понимаете, что я не про это говорю. Я спрашиваю, имею ли я теперь право по-прежнему почитать существующую армию за достославное христолюбивое воинство, или это название уже более не годится и должно быть заменено другим?

П о л и т и к. Э... так вот вы о чем беспокоитесь! Ну, с этим вопросом вы не туда адресовались: обртаитесь лучше в департамент герольдии - там ведь разными титулами заведуют.

Г [ - н ] Z. (говорит как будто с затаенною мыслью ). А департамент герольдии на такой запрос генерала ответит, вероятно, что употребление прежних титулов законом не воз6раняется . Разве последний принц Лузиньян не назывался беспрепятственно королем Кипрским, хотя он не то что Кипром управлять, а и вина-то кипрского пить не мог по своему телесному и имущественному состоянию? Так почему же и современной армии не титуловаться христолюбивым воинством?

Г е н е р а л. Титуловаться! Так белое и черное - титул? Сладкое и горькое - титул? Герой и подлец - титул?

Г [- н ] Z. Да ведь я это не от себя, а от лица мужей, блюдущих законы.

Д а м а (к политику ). Зачем вы останавливаетесь на выражениях? Наверное, генерал хотел что-нибудь сказать своим «христолюбивым воинством».

Г е н е р а л. Благодарю вас. Я хотел и хочу сказать вот что. Спокон веков и до вчерашнего дня всякий военный человек - солдат или фельдмаршал, все равно - знал и чувствовал, что он служит делу важному и хорошему - не полезному только или нужному, как полезна, например, ассенизация или стирка белья, а в высоком смысле хорошему, благородному, почетному делу, которому всегда служили самые лучшие, первейшие люди, вожди народов, герои. Это наше дело всегда освящалось и возвеличивалось в церквах, прославлялось всеобщею молвою. И вот в одно прекрасное утро мы вдруг узнаем, что все это нам нужно забыть и что мы должны понимать себя и свое место на свете Божием в обратном смысле. Дело, которому мы служили и гордились, что служим, объявлено делом дурным и пагубным, оно противно, оказывается, Божьим заповедям и человеческим чувствам, оно есть ужаснейшее зло и бедствие, все народы должны против него соединиться, и его окончательное уничтожение есть только вопрос времени.

К н я з ь. Неужели вы, однако, раньше не слыхали никаких голосов, осуждающих войну и военную службу как остаток древнего людоедства?

Г е н е р а л. Ну как не слыхать? И слыхал, и читал на разных языках! Но ведь все эти ваши голоса были для нашего брата - извините за откровенность - не из тучи гром:
услышал и забыл Ну а теперь дело совсем другого рода: мимо не пройдешь . Так вот я и спрашиваю, как нам теперь быть? Чем я, т[о] е[сть] всякий военный, должен себя почитать и как на самого себя смотреть: как на настоящего человека или как на изверга естества? Должен ли я себя уважать за свою посильную службу доброму и важному делу или ужасаться этого своего дела, каяться в нем и смиренно умолять всякого штатского простить мне мое профессиональное окаянство?

П о л и т и к. Что за фантастическая постановка вопроса! Как будто от вас стали требовать чего-то особенного. Новые требования обращены не к вам, а к дипломатам и другим «штатским», которые очень мало интересуются вашим «окаянством», как и вашею «христолюбивостью». А к вам, как прежде, так и теперь, - только одно требование: исполнять беспрекословно приказания начальства.

Г е н е р а л. Ну, так как вы не интересуетесь военным делом, то натурально и имеете о нем, по вашему выражению, «фантастическое» представление. Вы не знаете, как видно, и того, что в известных случаях приказание начальства только в том и состоит, чтобы не ждать и не спрашивать его приказаний.

П о л и т и к. А именно?

Г е н е р а л. А именно, представьте себе, например, что я волею начальства поставлен во главе целого военного округа. Значит, мне тем самым приказано всячески руководить вверенными мне войсками, поддерживать и укреплять в них известный образ мыслей, действовать в определенном направлении на их волю, настраивать на известный лад их чувства - одним словом, воспитывать их, так сказать, в смысле их назначения. Прекрасно. Для этой цели мне предоставлено, между прочим, отдавать по войскам моего округа общие приказы от моего имени и под моею личною ответственностью. Ну, так если бы я отнесся к высшему начальству с тем, чтобы оно диктовало мне мои приказы или хоть предписывало, в каком направлении мне их писать, так разве не получил бы я на это в первый раз «старого дурака», а во второй - чистой отставки? Это значит, что я сам должен действовать на свои войска в известном духе, который, предполагается, заранее и раз навсегда одобрен и утвержден высшим начальством, так что и спрашивать об этом было бы или глупостью, или дерзостью. А вот теперь-то этот самый «известный дух», который был в сущности один и тот же от Саргона и Ассурбанипала до Вильгельма ІІ, - он-то вдруг и оказывается под сомнением. До вчерашнего дня я знал, что я должен поддерживать и укреплять в своих войсках не другой какой-нибудь, а именно боевой дух - готовность каждого солдата бить врагов и самому быть убитому, для чего непременно нужна полная уверенность в том, что война есть дело святое. И вот у этой-то уверенности отнимается ее основание, военное дело лишается своей, как это говорят по-ученому, «нравственно-религиозной санкции»,

П о л и т и к. Это все ужасно преувеличено. Никакого такого радикального переворота во взглядах не замечается. одной стороны, и прежде всегда все знали, что война есть зло и что, чем меньше ее, тем лучше, а с другой стороны, все серьезные люди и теперь понимают, что это есть такого рода зло, которого полное устранение в настоящее время еще невозможно. Значит, дело идет не об уничтожении войны, а об ее постепенном и, может быть, медленном введении в теснейшие границы. А принципиальный взгляд на войну остается тот же, что и был всегда: неизбежное зло, бедствие, терпимое в крайних случаях.

Г е н е р а л. И только-то?

П о л и т и к. Только.

Г е н е р а л (вскакивая с места ). А что, вы в святцы заглядывали когда-нибудь?

П о л и т и к. То есть в календарь? Приходилось справляться, например, насчет именинниц и именинников.

Г е н е р а л. А заметили вы, какие там святые помещены?

П о л и т и к. Святые бывают разные.

Г е н е р а л. Но какого звания?

П о л и т и к. И звания разного, я думаю.

Г е н е р а л. Вот то-то и есть, что не очень разного.

П о л и т и к. Как? Неужели только одни военные?

Г е н е р а л. Не только, а наполовину.

П о л и т и к. Ну, опять какое преувеличение!

Г е н е р а л. Мы ведь не перепись им поголовную делаем для статистики. А я только утверждаю, что все святые собственно нашей русской церкви принадлежат лишь к двум классам: или монахи разных чинов, или князья, то есть по старине, значит, непременно военные, и никаких других святых у нас нет - разумею святых мужского пола. Или монах, или воин.

Д а м а. А юродивых вы забыли?

Г е н е р а л. Нисколько не забыл! Но юродивые - ведь это своего рода иррегулярные монахи. Что казаки для армии, то юродивые для монашества. А затем, если вы мне найдете между русскими святыми хоть одного белого священника, или купца, или дьяка, или приказного, или мещанина, или крестьянина - одним словом, какой бы то ни было профессии, кроме монахов и военных, - берите себе все то, что я в будущее воскресенье привезу из Монте-Карло.

П о л и т и к. Спасибо. Оставляю вам ваши сокровища и вашу половину святцев, а то и все целиком. Но только объясните мне, пожалуйста, что же, собственно, вы хотели вывести из вашего открытия или наблюдения? Неужели то, что одни монахи и военные могут быть нравственными образцами?

Г е н е р а л. Не совсем угадали . Я сам знал высокодобродетельных людей и между белыми священниками, и между банкирами, и между чиновниками, и между крестьянами, а самое добродетельное существо, которое я могу припомнить, была нянюшка у одного из моих знакомых. Но мы ведь не об этом. Я к тому о святых сказал, что каким бы образом могло туда попасть столько воинов наряду с монахами и предпочтительно перед всеми мирными, гражданскими профессиями, если бы всегда смотрели на военное дело как на терпимое зло вроде питейной торговли или чего-нибудь еще худшего? Ясно, что христианские народы, по мысли которых святцы-то делались (ведь не у одних русских так, а приблизительно то же и у других), не только уважали, но еще особенно уважали военное звание и изо всех мирских профессий только одну военную считали воспитывающею, так сказать, своих лучших представителей дпя святости. Вот этот-то взгляд и несовместим с теперешним походом против войны.

П о л и т и к. Дая разве говорил, что нет никакой перемены? Некоторая желательная перемена происходит несомненно. Религиозный ореол, который окружал войны и военных в глазах толпы, теперь снимается - это так. Но ведь к этому дело шло уже давно. И кого же это практически-то задевает? Разве духовенство, так как изготовление ауреолов в его ведомстве. Ну, придется кой-что почистить с этой стороны. Чего нельзя похерить, истолкуют в смысле иносказательном, а прочее подвергнут благоумолчанию и благозабвению.

К н я з ь. Да уж и начались благоприспособления. Я для своих изданий слежу за нашей духовной литературой. Так уж в двух журналах имел удовольствие прочесть, что христианство безусловно осуждает войну.

Г е н е р а л. Не может быть!

К н я з ь. Я и сам глазам не верил. Могу показать.

П о л и т и к (к генералу ). Вот видите! Ну а для вас-то тут какая забота? Вы ведь люди дела, а не благоглаголания. Профессиональное самолюбие, что ли, и тщеславие? Так ведь это нехорошо. А практически, повторяю, все для вас остается по-прежнему. Хотя система милитаризма, от которой вот уж тридцать лет никому вздохнуть нельзя, должна теперь исчезнуть, но войска в известных размерах остаются; и поскольку они будут допущены, т[о] е[сть] признаны необходимыми, от них будут требоваться те же самые боевые качества, что и прежде.

Г е н е р а л. Да, уж вы мастера просить молока от мертвого быка! Кто же вам даст эти требуемые боевые качества, когда первое боевое качество, без которого все другие ни к чему, состоит в бодрости духа, а она держится на вере в святость своего дела. Ну, а как же это может статься, если будет признано, что война есть злодейство и губительство, лишь по неизбежности терпимое в крайних случаях?

П о л и т и к. Но ведь от военных такого признания вовсе и не требуется. Пусть считают себя первыми людьми в свете, какое кому до этого дело? Ведь уж вам объясняли, что принцу Лузиньяну позволено признавать себя королем Кипрским, лишь бы он у нас денег на кипрское вино не просил. Не покушайтесь только на наш карман больше, чем следует, а затем будьте в своих глазах солью земли и красою человечества - кто вам мешает?

Г е н е р а л. «Будьте в своих глазах»! Да что мы, на луне, что ли, разговариваем? В торричеллиевой пустоте , что ли, вы будете держать военных людей, чтоб до них не доходили никакие посторонние влияния? И это при всеобщей-то воинской повинности, при краткосрочной-то службе, при дешевых-то газетах! Нет, дело уж слишком ясно. Раз военная служба стала вынужденною повинностью для всех и каждого и раз во всем обществе, начиная с представителей государства, как вот вы, например, устанавливается новый, отрицательный взгляд на военное дело, этот взгляд непременно уж будет усвоен и самими военными. Если на военную службу все, начиная с начальства, станут смотреть как на неизбежное покуда зло, то, во-первых, никто не станет добровольно избирать военную профессию на всю жизнь, кроме разве какого-нибудь отребья природы, которому больше деваться некуда; а во-вторых, все те, кому поневоле придется нести временную военную повинность, будут нести ее с теми чувствами, с которыми каторжники, прикованные к своей тачке, несут свои цепи. Извольте при этом говорить о боевых качествах и о военном духе!

Г [-н] Z. Я всегда был уверен, что после введения всеобщей воинской повинности упразднение войск, а затем и отдельных государств есть только вопрос времени, и времени, не слишком уже отдаленного при теперешнем ускоренном ходе истории.

Г е н е р а л. Может быть, вы правы.

К н я з ь. А я даже полагаю, что вы наверное правы, хотя это мне до сих пор не приходило в голову в таком виде. Но ведь это превосходно! Подумайте только: милитаризм порождает как свое крайнее выражение систему всеобщей воинской повинности, и вот благодаря именно этому гибнет не только новейший милитаризм, но и все древние основы военного строя. Чудесно.

Д а м а. У князя даже лицо повеселело. Это хорошо. А то ходил все такой угрюмый - совсем не подобает «истинному христианину».

К н я з ь. Да уж слишком много грустного кругом; одна вот только радость остается: мысль о неизбежном торжестве разума наперекор всему.

Г [ - н ] Z. Что милитаризм в Европе и в России съедает самого себя - это несомненно. А какие отсюда произойдут радости и торжества - это еще увидим.

К н я з ь. Как? Вы сомневаетесь в том, что война и военщина - безусловное и крайнее зло , от которого человечество должно непременно исейчас же избавиться? Вы сомневаетесь, что полное и немедленное уничтожение этого людоедства было бы во всяком случае торжеством разума и добра?

Г [ - н ] Z. Да, я совершенно уверен в противном .

К н я з ь. То есть это в чем же?

Г [ - н ] Z. Да в том, что война не есть безусловное зло и что мир не есть безусловное добро, или, говоря проще, что возможна и бываетхорошая война , возможен и бывает дурной мир .

К н я з ь. А! Теперь я вижу разницу между вашим взглядом и взглядом генерала: он ведь думает, что война всегда хорошее дело, а мир - всегда дурное.

Г е н е р а л. Ну, нет! И я отлично понимаю, что война может быть иногда очень плохим делом, именно когда нас бьют, как, например, под Нарвой или Аустерлицем, и мир может быть прекрасным делом, как, например, мир Ништадтский или Кучук-Кайнарджийский .

Д а м а. Это, кажется, варьянт знаменитого изречения того кафра или готтентота, который говорил миссионеру, что он отлично понимает разницу между добром и злом: добро - это когда я уведу чужих жен и коров, а зло - когда у меня уведут моих .

Г е н е р а л. Да ведь это мы с африканцем-то вашим только сострили: он нечаянно, а я нарочно. А вот теперь хотелось бы послушать, как умные люди вопрос о войне с нравственной точки зрения обсуждать будут .

П о л и т и к. Ах! Лишь бы только наши «умные люди» не примешали какой-нибудь схоластики и метафизики к такому ясному, исторически обусловленному вопросу.

К н я з ь. Ясному с какой точки зрения?

П о л и т и к. Моя точка зрения - обыкновенная, европейская, которую, впрочем, теперь и в других частях света усвояют понемногу люди образованные.

К н я з ь. А сущность ее, конечно, в том, чтобы признавать все относительным и не допускать безусловной разницы между должным и недолжным, хорошим и дурным. Не так ли?

Г [ - н ] Z. Виноват. Это пререкание для нашего вопроса, пожалуй, бесполезно. Я вот, например, вполне признаю безусловную противоположность между нравственным добром и злом, но вместе с тем мне совершенно ясно, что война и мир сюда не подходят, что окрасить войну сплошь одною черною краскою, а мир - одною белою никак невозможно.

К н я з ь. Но ведь это же внутреннее противоречие! Если то, что само по себе дурно, например убийство, может быть хорошо в известных случаях, когда вам угодно называть его войною, то куда же денется безусловное-то различие добра и зла?

Г [ - н ] Z. Как это просто: «Всякое убийство есть безусловное зло: война есть убийство; следовательно, война есть безусловное зло». Силлогизм - первый сорт. Только вы забыли, что обе ваши посылки, и большая и малая, еще должны быть доказаны, а следовательно, и заключение еще висит пока на воздухе.

П о л и т и к. Ну разве я не говорил, что мы попадем в схоластику?

Д а м а. Да про что, собственно, они толкуют?

П о л и т и к. Про какие-то большие и малые посылки.

Г [ - н ] Z. Простите! Мы сейчас к делу подойдем . Так вы утверждаете, что во всяком случае убить, то есть отнять жизнь у другого, есть безусловное зло?

К н я з ь. Без сомнения.

Г [ - н ] Z. Ну а быть убитым - безусловное это зло или нет?

К н я з ь. По-готтентотски - разумеется, да. Но ведь мы говорили про нравственное зло, а оно может заключаться лишь в собственных действиях разумного существа, которые от него самого зависят, а не в том, что с ним случается помимо его воли. Значит, быть убитым - все равно как умереть от холеры или от инфлуэнцы, не только не есть безусловное зло, но даже вовсе не есть зло. Этому нас еще Сократ и стоики научили.

Г [ - н ] Z. Ну, за людей столь древних я не берусь отвечать. А ваша-то вот безусловность при нравственной оценке убийства как будто хромает: ведь, по-вашему, выходит, что безусловное зло состоит в причинении другому чего-то такого, что вовсе не есть зло. Воля ваша, а тут что-то хромает. Однако мы эту хромоту бросим, а то, пожалуй, в самом деле в схоластику залезем. Итак, при убийстве зло состоит не в физическом факте лишения жизни, а в нравственной причине этого факта, именно в злой воле убивающего. Так ведь?

К н я з ь. Ну конечно. Да ведь без этой злой воли и убийства не бывает, а бывает или несчастье, или неосторожность.

Г [ - н ] Z. Это ясно, когда воли убивать вовсе не было, например при неудачной операции. Но ведь можно представить и другого рода положение, когда воля хотя и не имеет своей прямою целью лишить жизни человека, однако заранее соглашается на это как на крайнюю необходимость, - будет ли и такое убийство безусловным злом, по-вашему?

К н я з ь. Да, конечно, будет, раз воля согласилась на убийство.

Г [ - н ] Z. А разве не бывает так, что воля, хотя и согласна на убийство, не есть, однако, злая воля и, следовательно, убийство не может здесь быть безусловным злом даже с этой субъективной стороны?

К н я з ь. Ну, это уже совсем что-то непонятное... А! Впрочем, догадываюсь: вы разумеете тот знаменитый случай, когда в пустынном месте какой-нибудь отец видит разъяренного мерзавца, который бросается на его невинную (для большего эффекта прибавляют еще малолетнюю) дочь, чтобы совершить над нею гнусное злодеяние, и вот несчастный отец, не имея возможности иначе защитить ее, убивает обидчика. Тысячу раз слыхал этот аргумент!

Г [ - н ] Z. Замечательно, однако, не то, что вы тысячу раз его слыхали, а то, что никто ни одного раза не слыхал от ваших единомышленников дельного или хоть сколько-нибудь благовидного возражения на этот простой аргумент.

К н я з ь. Да на что же тут возражать?

Г [ - н ] Z. Вот, вот! Ну, если не хотите в форме возражения, то докажите каким-нибудь прямым и положительным образом, что во всех случаях без исключения, следовательно, и в том, о котором у нас речь, воздержаться от сопротивления злу силою, безусловно, лучше, нежели употребить насилие с риском убить злого и вредного человека.

К н я з ь. Да какое же тут может быть особое доказательство для единичного случая? Раз вы признали, что вообще убийство есть в нравственном смысле зло, то ясно, что и во всяком единичном случае оно будет также зло.

Д а м а. Ну, это слабо.

Г [ - н ] Z. Это даже очень слабо, князь. Ведь о том, что вообще лучше не убивать, чем убивать, - об этом нет спора, в этом все согласны. А вопрос именно только об единичных случаях. Спрашивается: есть ли общее или общепризнанное правило не убивать - действительнобезусловное и, следовательно, не допускающее никакого исключения, ни в каком единичном случае и ни при каких обстоятельствах, или же оно допускает хоть одно исключение и, следовательно, уже не есть безусловное?

К н я з ь. Нет, я не согласен на такую формальную постановку вопроса. И к чему это? Положим, я допущу, что в вашем исключительном случае, нарочно выдуманном для спора...

Д а м а (укоризненно ). Ай-ай!

Г е н е р а л (иронически ) . О-го-го!

К н я з ь (не обращая внимания ). Допустим, что в вашем выдуманном случае убить лучше, чем не убивать, - в самом деле я этого, конечно, не допускаю, но положим, что вы тут правы; положим даже, что ваш случай не выдуманный, а действительный, но, как и вы согласитесь, совершенно редкий, исключительный . А ведь у нас дело идет о войне - явлении общем, всемирном; и не станете же вы утверждать, что Наполеон, или Мольтке, или Скобелев находились в положении сколько-нибудь похожем на положение отца, принужденного защищать от покушений изверга невинность своей малолетней дочери?

Д а м а. Вот это лучше прежнего. Bravo, mon prince!

Г [ - н ] Z. Действительно, ловкий скачок от неприятного вопроса. Но не позволите ли вы мне, однако, установить между этими двумя явлениями - единичным убийством и войною - их логическую, а вместе и историческую связь. А для этого сначала опять возьмем наш пример, но только без тех частностей, которые как будто усиливают, а на самом деле ослабляют его значение. Не нужно тут ни отца, ни малолетней дочери, так как при них вопрос сейчас же теряет свое чисто этическое свойство, из области разумно-нравственного сознания переносится на почву натуральных нравственных чувств: родительская любовь, конечно, заставит этого отца убить злодея на месте, не останавливаясь на обсуждении вопроса, должен ли он и имеет ли право это сделать в смысле высшего нравственного начала . Итак, возьмем не отца, а бездетного моралиста, на глазах которого чужое и незнакомое ему слабое существо подвергается неистовому нападению дюжего злодея. Что же, по-вашему, этот моралист должен, скрестя руки, проповедовать добродетель в то время, как осатаневший зверь будет терзать свою жертву? Этот моралист, по-вашему, не почувствует в себе нравственного побуждения остановить зверя силою, хотя бы и с возможностью и даже вероятностью убить его? И если он вместо того допустит злодеянию совершиться под аккомпанемент его хороших слов, что же, по-вашему, совесть не будет упрекать его и не будет ему стыдно до отвращения к самому себе?

К н я з ь. Может быть, все, что вы говорите, будет ощущаться моралистом, не верящим в действительность нравственного порядка или забывшим, что Бог не в силе, а в правде.

Д а м а. И это очень хорошо сказано. Ну, что-то вы теперь ответите?

Г [ - н ] Z. Я отвечу, что желал бы, чтобы это было сказано еще лучше, а именно прямее, проще и ближе к делу. Вы ведь хотели сказать, что моралист, действительно верящий в правду Божию, должен, не останавливая злодея силою, обратиться к Богу с молитвою, чтобы злое дело не совершилось: или через чудо нравственное - внезапное обращение злодея на путь истинный, или чрез чудо физическое - внезапный паралич, что ли...

Д а м а. Можно и без паралича: разбойник может быть чем-нибудь испуган или вообще как-нибудь отвлечен от своего замысла.

Г [ - н ] Z. Ну, это-то все равно, потому что чудо ведь не в самом происшествии, а в целесообразной связи этого происшествия, будь то телесный паралич или душевное какое-нибудь волнение, с молитвою и ее нравственным предметом. Во всяком случае предлагаемый князем способ помешать злому делу сводится все-таки к молитве о чуде.

К н я з ь. Ну... то есть... почему же к молитве... и к чуду?

Г [ - н ] Z. А то к чему же?

К н я з ь. Но раз я верю, что мир управляется добрым и разумным началом жизни, я верю и тому, что в мире может происходить только то, что согласно с этим, то есть с волею Божией.

Г [ - н ] Z. Виноват! Вам сколько лет?

К н я з ь. Что значит этот вопрос?

Г [ - н ] Z. Ничего обидного, уверяю вас. Лет тридцать-то будет?

К н я з ь. Ну, побольше будет.

Г [ - н ] Z. Так вам, наверное, приходилось видать, а не видать, так слыхать, а не слыхать, так читать в газетах, что злые-то или безнравственные дела совершаются все-таки на сем свете.

К н я з ь. Ну?

Г [ - н ] Z. Ну так как же? Значит, «нравственный порядок», или правда, или воля Божия, очевидно, сами собою в мире не осуществляются...

П о л и т и к. Вот наконец на дело похоже. Если зло существует, то значит, боги или не могут, или не хотят ему помешать, а в обоих случаях богов, как всемогущих и благих сил, вовсе нет. Старо, но верно.

Д а м а. Ах, что это вы!

Г е н е р а л. Вот ведь до чего договорились. «Пофилософствуй, ум вскружится!»

К н я з ь. Ну, это плохая философия! Как будто Божья воля связана с какими-нибудь нашими представлениями о добре и зле!

Г [ - н ] Z. С какими-нибудь представлениями не связана, но с истинным понятием добра связана теснейшим образом. Иначе если добро и зло вообще безразличны для божества, то вы сами себя опровергли окончательно.

К н я з ь. Почему это?

Г [ - н ] Z. Да ведь если, по-вашему, для божества все равно, что сильный мерзавец под влиянием зверской страсти истребляет слабое существо, то ведь и подавно божество ничего не может иметь против того, чтобы под влиянием сострадания кто-нибудь из нас истребил мерзавца. Ведь не станете же вы защищать такую нелепость, что только убийство слабого и безобидного существа не есть зло перед Богом, а убийство сильного и злого зверя есть зло .

К н я з ь. Это вам кажется нелепостью, потому что вы не туда смотрите, куда следует: нравственно важно не то, кто убит, а то, кто убивает. Ведь вот вы сами назвали злодея зверем, то есть существом без разума и совести, - какое же может быть нравственное зло в его действиях?

Д а м а. Ай-ай! Да разве тут про зверя в буквальном смысле? Это все равно как если бы я сказала своей дочери: «Какие ты говоришь глупости, ангел мой!», а вы бы стали на меня кричать: «Что с вами? Разве ангелы могут говорить глупости?» Ай-ай, какой плохой спор!

К н я з ь. Извините, я отлично понимаю, что злодей назван зверем метафорически и что у этого зверя нет хвоста и копыт; но ясно, что про неразумность и бессовестность здесь говорится в буквальном смысле: не может же человек с разумом и совестью совершать такие дела!

Г [ - н ] Z. Новая игра словами! Конечно, человек, поступающий по-зверски, теряет разум и совесть в том смысле, что перестает слушаться их голоса; но чтобы разум и совесть вовсе в нем не говорили, - это еще вам нужно доказать, а пока я продолжаю думать, что зверский человек отличается от нас с вами не отсутствием разума и совести, а только своей решимостью действовать им наперекор, по прихотям своего зверя. А зверь такой же точно и в нас сидит, только мы его обыкновенно на цепи держим, ну а тот человек, значит, спустил его с цепи и сам тянется за его хвостом; а цепь-то и у него есть, только без употре6ления.

Г е н е р а л. Вот именно. А если князь с вами не согласен, бейте его скорее его собственным прикладом! Да ведь если злодей есть только зверь без разума и совести, так ведь убить его все равно что убить волка или тигра, бросившихся на человека, - это, кажется, и Обществом покровительства животных еще не запрещено.

К н я з ь. Но вы опять забываете, что, каково бы ни было состояние этого человека - полная ли атрофия разума и совести или сознательная безнравственность, если такая возможна, дело ведь не в нем, а в вас самих: у вас-то разум и совесть не атрофированы, и притом вы не хотите сознательно нарушать их требования, - ну так вы и не убьете этого человека, каков бы он ни был.

Г [ - н ] Z. Конечно, не убил бы, если бы разум и совесть мне это безусловно запрещали. Но представьте себе, что разум и совесть говорят мне совсем другое, и, кажется, более разумное и добросовестное.

К н я з ь. Это любопытно. Послушаем.

Г [ - н ] Z. И прежде всего разум и совесть умеют считать по крайней мере до трех.

Г е н е р а л. Ну-тка, ну-тка!

Г [ - н ] Z. А потому разум и совесть, если не хотят фальшивить, не станут говорить мне два , когда на деле - три ...

Г е н е р а л (в нетерпении ). Ну-ну!

К н я з ь. Ничего не понимаю.

Г [ - н ] Z. Да ведь, по-вашему, разум и совесть говорят мне только обо мне самом да о злодее, и все дело, по-вашему, в том, чтобы я его как-нибудь пальцем не тронул. Ну а ведь по правде-то тут есть и третье лицо, и, кажется, самое главное, - жертва злого насилия, требующая моей помощи. Ее-то вы всегда забываете, ну а совесть-то говорит и о ней, и о ней прежде всего, и воля Божия тут в том, чтобы я спас эту жертву, по возможности щадя злодея; но ей-то я помочь должен во что бы то ни стало и во всяком случае: если можно, то увещаниями, если нет, то силой, ну а если у меня руки связаны, тогда только тем крайним способом - крайним сверху , - который вы преждевременно указали и так легко бросили, именно молитвою, то есть тем высшим напряжением доброй воли, что, я уверен, действительно творит чудеса, когда это нужно. Но какой из этих способов помощи нужно употребить, это зависит от внутренних и внешних условий происшествия, а безусловно здесь только одно: я должен помочь тем, кого обижают. Вот что говорит моя совесть.

Г е н е р а л. Прорван центр, ура!

К н я з ь. Ну, я от такой широкой совести отошел. Моя говорит в этом случае определеннее и короче: не убий ! - вот и все. А впрочем, я и теперь не вижу, чтобы мы сколько-нибудь подвинулись в нашем споре. Если бы я опять согласился с вами, что в том положении, которое вы выставляете, всякий , даже нравственно развитой и вполне добросовестный человек, мог бы под влиянием сострадания и не имея достаточно времени, чтобы дать себе ясный отчет о нравственном качестве своего поступка, мог бы допустить себя до убийства, - то что же опять-таки отсюда следует для главного-то нашего вопроса? Разве, повторяю, Тамерлан, или Александр Македонский, или лорд Кичинер убивали и заставляли убивать людей для защиты слабых существ от покушавшихся на них злодеев?

Г [ - н ] Z. Хотя сопоставление Тамерлана с Александром Македонским есть плохое предвещание для наших исторических вопросов, но так как вы вот уже второй раз нетерпеливо переходите в эту область, то позвольте мне сделать историческую ссылку, которая действительно поможет нам связать вопрос о личной защите с вопросом о защите государственной. Дело было в двенадцатом столетии, в Киеве, Удельные князья, уже тогда, по-видимому, державшиеся ваших взглядов на войну и полагавшие, что ссориться и драться можно только «chez soi» , не соглашались идти в поход против половцев, говоря, что им жалко подвергать людей бедствиям войны. На это великий князь Владимир Мономах держал такую речь: «Вы жалеете смердов, а о том не подумаете, что вот придет весна, выедет смерд в поле...» .

Д а м а. Пожалуйста, без дурных слов!

Г [ - н ] Z. Да ведь это из летописи.

Д а м а. А вы ее все равно наизусть не помните, так говорите своими словами. А то выходит как-то глупо: «придет весна» - ждешь: «зацветут цветы, запоют соловьи», и вдруг какой-то «смерд»!

Г [ - н ] Z. Ну, хорошо. «Придет весна, выедет крестьянин в поле с конем, землю пахать. Приедет половчин, крестьянина убьет, коня уведет; наедут потом половцы большою толпой, всех крестьян перебьют, жен с детьми в полон заберут, скот угонят, село выжгут. Что же вы в этом-то людей не жалеете? Я их жалею, для того и зову вас на половцев». На этот раз пристыженные князья послушались, и земля отдохнула при Владимире Мономахе. Ну а потом они вернулись к своему миролюбию, избегавшему внешних войн, чтобы на досуге дома безобразничать, и кончилось для России монгольским игом, а для собственных потомков этих князей - тем угощением, которое поднесла им история в лице Ивана Четвертого.

К н я з ь. Ничего не понимаю! То вы мне рассказываете такое происшествие, которое никогда ни с кем из нас не случалось и, наверное, не случится, то поминаете какого-то Владимира Мономаха, которого, может быть, вовсе не существовало и до которого нам, во всяком случае, нет никакого дела....

Д а м а. Parlez pour vous, monsieur!

Г [ - н ] Z. Да вы, князь, из Рюриковичей?

К н я з ь. Говорят; так что же, по-вашему, не интересоваться ли мне Рюриком, Синеусом и Трувором?

Д а м а. По-моему, не знать своих предков - это все равно как маленькие дети, которые думают, что их в огороде под капустой нашли.

К н я з ь. Ну а как же быть тем несчастным, у которых нет предков?

Г [ - н ] Z. Есть у всякого по крайней мере два великих предка, оставивших в общее пользование свои подробные и очень поучительные записки: отечественную и всемирную историю.

К н я з ь. Но не могут ли эти записки решать для нас вопрос о том, как нам теперь быть, что мы должны теперь делать! Пусть Владимир Мономах существовал действительно, а не в воображении только какого-нибудь мниха Лаврентия или Ипатия; пусть даже он был превосходнейшим человеком и искренне жалел «смердов». В таком случае он был прав, что воевал с половцами, потому что в те дикие времена нравственное сознание еще не возвысилось над грубым византийским пониманием христианства и позволяло ради кажущегося добра убивать людей. Но как же нам-то это делать, раз мы поняли, что так как убийство есть зло, противное воле Божией, запрещенное издревле заповедью Божиею, то оно ни под каким видом и ни под каким именем не может быть нам позволительно и не может перестать быть злом, когда вместо одного человека убиваются под названием войны тысячи людей. Это есть прежде всего вопрос личной совести.

Г е н е р а л. Ну, если дело в личной совести, так позвольте вам доложить вот что. Я человек в нравственном смысле - как и в других, конечно, - совсем средний, не черный, не белый, а серый. Ни особенной добродетели, ни особенного злодейства не проявлял. И в добрых-то делах всегда есть загвоздка: никак не скажешь наверно, по совести, что тут в тебе действует, настоящее ли добро или только слабость душевная, привычка житейская, а иной раз и тщеславие. Да и мелко все это. Во всей моей жизни был только один случай, который и мелким назвать нельзя, а главное, я наверное знаю, что тут уже никаких сомнительных побуждений у меня не было, а владела мною только одна добрая сила. Единственный раз в жизни испытал я полное нравственное удовлетворение и даже в некотором роде экстаз, так что и действовал я тут без всяких размышлений и колебаний. И осталось это доброе дело до сих пор, да, конечно, и навеки останется, самым лучшим, самым чистым моим воспоминанием. Ну-с, и было это мое единственное доброе дело - убийством, и убийством немалым, ибо убил я тогда в какие-нибудь четверть часа гораздо более тысячи человек...

Д а м а. Quelles blagues! А я думала, что вы - серьезно.

Г е н е р а л. Да, совершенно серьезно: могу свидетелей представить. Ведь не руками я убивал, не моими грешными руками, а из шести чистых, непорочных стальных орудий, самою добродетельною, благотворною картечью.

Д а м а. Так в чем же тут добро?

Г е н е р а л. Ну конечно, хоть я не только военный, а по-нынешнему и «милитарист», но не стану же я называть добрым делом простое истребление тысячи обыкновенных людей, будь они немцы или венгерцы, англичане или турки. А тут было дело совсем особенное. Я и теперь не могу равнодушно рассказывать, так оно мне всю душу выворотило.

Д а м а. Ну, рассказывайте скорей!

Г е н е р а л. Так как я об орудиях упомянул, то вы, конечно, догадались, что было это в последнюю турецкую войну . Я был при кавказской армии. После 3-го октября...

Г е н е р а л. А это было сражение на Аладжинских высотах, когда мы в первый раз «непобедимому» Гази-Мухтар-паше все бока обломали ... Так после 3-го октября мы сразу продвинулись в эту азиатчину. Я был на левом фланге и командовал передовым разведочным отрядом. Были у меня нижегородские драгуны, три сотни кубанцев и батарея конной артиллерии.- Страна невеселая - еще в горах ничего, красиво, а внизу только и видишь, что пустые, выжженные села да потоптанные поля. Вот раз - 28 октября это было - спускаемся мы в долину, и на карте значится, что большое армянское село. Ну конечно, села никакого, а было действительно порядочное, и еще недавно: дым виден за много верст. А я свой отряд стянул, потому что, по слухам, можно было наткнуться на сильную кавалерийскую часть. Я ехал с драгунами, казаки впереди. Только вблизи села дорога поворот делает. Смотрю, казаки подъехали и остановились как вкопанные - не двигаются. Я поскакал вперед; прежде чем увидел, по смраду жареного мяса догадался: башибузуки свою кухню оставили. Огромный обоз с беглыми армянами не успел спастись, тут они его захватили и хозяйничали. Под телегами огонь развели, а армян, того головой, того ногами, того спиной или животом привязавши к телеге, на огонь свесили и потихоньку поджаривали. Женщины с отрезанными грудями, животы вспороты. Уже всех подробностей рассказывать не стану. Только одно вот и теперь у меня в глазах стоит. Женщина навзничь на земле за шею и плечи к тележной оси привязана, чтобы не могла головы повернуть, - лежит не обожженная и не ободранная, а только с искривленным лицом - явно от ужаса померла, - а перед нею высокий шест в землю вбит, и на нем младенец голый привязан - ее сын, наверное, - весь почерневший и с выкатившимися глазами, а подле и решетка с потухшими углями валяется. Тут на меня сначала какая-то тоска смертельная нашла, на мир Божий смотреть противно, и действую как будто машинально. Скомандовал рысью вперед, въехали мы в сожженное село - чисто, ни кола ни двора. Вдруг, видим, из сухого колодца чучело какое-то карабкается... Вылез, замазанный, ободранный, упал на землю ничком, причитает что-то по-армянски. Подняли его, расспросили: оказался армянин из другого села; малый толковый. Был по торговым делам в этом селе, когда жители собрались бежать. Только что они тронулись, как нагрянули башибузуки , - множество, говорит, сорок тысяч. Ну, ему, конечно, не до счету было. Притаился в колодце. Слышал вопли, да и так знал, чем кончилось. Потом, слышит, башибузуки вернулись и на другую дорогу переехали. Это они, говорит, наверное, в наше село идут и с нашими то же делать будут. Ревет, руки ломает.

Тут со мною вдруг какое-то просветление сделалось. Сердце будто растаяло, и мир Божий точно мне опять улыбнулся. Спрашиваю армянина, давно ли черти отсюда ушли? По его соображению - часа три.

А много ли до вашего села конного пути?

Пять часов с лишком.

Ну, в два часа никак не догонишь. Ах ты, Господи! А другая-то дорога к вам есть, короче?

Есть, есть, - А сам весь встрепенулся. - Есть дорога через ущелья. Совсем короткая. Немногие и знают ее.

Конному пройти можно?

А орудиям?

Трудно будет. А можно.

Велел я дать армянину лошадь, и со всем отрядом - за ним в ущелье. Как уж мы там в горах карабкались - я и не заметил хорошенько. Опять машинальность нашла; но только в душе легкость какая-то, точно на крыльях лечу, и уверенность полная: знаю, что нужно делать, и чувствую, что будет сделано.

Стали мы выходить из последнего ущелья, после которого наша дорога на большую переходила, - вижу, армянин скачет назад, машет руками: тут, мол, они! Подъехал я к передовому разъезду, навел трубку: точно - конницы видимо-невидимо; ну, не сорок тысяч, конечно, а тысячи три-четыре будет, если не все пять. Увидали чертовы дети казаков - поворотили нам навстречу - мы-то им в левый фланг из ущелья выходили. Стали из ружей палить в казаков. Ведь так и жарят, азиатские чудища, из европейских ружей, точно люди! То там, то тут казак с лошади свалится. Старший из сотенных командиров подъезжает ко мне:

Прикажите атаковать, ваше превосходительство! Что ж они, анафемы, нас, как перепелок, подстреливать будут, пока орудия-то устанавливают. Мы их и сами разнесем.

Потерпите, голубчики, еще чуточку, говорю. Разогнать-то, говорю, вы их разгоните, а какая ж в том сладость? Мне Бог велит прикончить их, а не разгонять.

Ну, двум сотенным командирам приказал, наступая врассыпную, начать с чертями перестрелку, а потом, ввязавшись в дело, отходить на орудия. Одну сотню оставил маскировать орудия, а нижегородцев поставил уступами влево от батареи. Сам весь дрожу от нетерпения. И младенец-то жареный с выкаченными глазами передо мной, и казаки-то падают. Ах ты, Господи!

Д а м а. Как же кончилось?

Г е н е р а л. А кончилось по самому хорошему, без промаха! Ввязались казаки в перестрелку и сейчас же стали отходить назад с гиком. Чертово племя за ними - раззадорились, уж и стрелять перестали, скачут всей оравой прямо на нас. Подскакали казаки к своим саженей на двести и рассыпались горохом кто куда. Ну, вижу, пришел час воли Божией. Сотня, раздайся! Раздвинулось мое прикрытие пополам - направо-налево - все готово. Господи благослови! Приказал пальбу батарее.

И благословил же Господь все мои шесть зарядов. Такого дьявольского визга я отродясь не слыхивал. Не успели они опомниться - второй залп картечи. Смотрю, вся орда назад шарахнулась. Третий - вдогонку. Такая тут кутерьма поднялась, точно как в муравейник несколько зажженных спичек бросить. Заметались во все стороны, давят друг друга. Тут мы с казаками и драгунами с левого фланга ударили и пошли крошить как капусту. Немного их ускакало - которые от картечи увернулись, на шашки попали. Смотрю, иные уж и ружья бросают, с лошадей соскакивают, амана запросили. Ну, тут я уж и не распоряжался - люди и сами понимали, что не до амана теперь, - всех казаки и нижегородцы порубили.

А ведь если бы эти безмозглые дьяволы после двух первых-то залпов, что были им, можно сказать, в упор пущены - саженях в двадцати-тридцати, если бы они вместо того, чтобы назад кинуться, на пушки поскакали, так уж нам была бы верная крышка - третьего-то залпа уж не дали бы!