Самойлов поэт биография. Самойлов давид самуилович - чтобы помнили

САМОЙЛОВ Давид Самойлович САМОЙЛОВ Давид Самойлович

САМО́ЙЛОВ (Кауфман) Давид Самойлович (1920-90), русский поэт. В историческом контексте он осмыслил проблемы нравственного выбора человека, свободы и тирании, вопросы эстетики поэтического творчества.
Автор поэтических сборников: «Ближние страны»(1958); «Второй перевал» (1963); Дни (1970); «Волна и камень» (1974); «Весть»(1978), «Залив»(1981); «Голоса за холмами» (1985); «Горсть» (1989).
* * *
САМО́ЙЛОВ Давид Самойлович (наст. фам. Кауфман) (1 июня 1920, Москва - 23 февраля 1990, Пярну, Эстония), русский поэт.
ИФЛИ и война
Родился в семье врача Самуила Абрамовича Кауфмана, служившего в Первую мировую и в Гражданскую войну при действующей армии, а в Великую Отечественную - при тыловом госпитале. Псевдоним взят сыном после войны в память об отце.
В 1938 поступил в ИФЛИ. (см. ) Участвуя в неофициальном литературном объединении, сблизился с М. В. Кульчицким (см. КУЛЬЧИЦКИЙ Михаил Валентинович) , Б. А. Слуцким (см. СЛУЦКИЙ Борис Абрамович) , С. С. Наровчатовым (см. НАРОВЧАТОВ Сергей Сергеевич) , П. Д. Коганом (см. КОГАН Павел Давыдович) . Познакомились с И. Л. Сельвинским, (см. СЕЛЬВИНСКИЙ Илья Львович) который признал их талант. В своих вкусах ориентировались на поэзию Блока (см. БЛОК Александр Александрович) (интерес к которому у Самойлова вскоре уменьшился), Маяковского, (см. МАЯКОВСКИЙ Владимир Владимирович) Пастернака (см. ПАСТЕРНАК Борис Леонидович) , Хлебникова (см. ХЛЕБНИКОВ Велимир) ; Мандельштам (см. МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич) был личным пристрастием Самойлова, знавшего «Камень» наизусть.
В 1938 в связи с инцидентом на озере Хасан (см. ХАСАН (озеро)) , пытался записаться добровольцем, но не был признан годным. Война становится темой поэзии («Жили пятеро поэтов...»). В третьем номере журнала «Октябрь» за 1941 была опубликована подборка стихов с именами Кульчицкого, Слуцкого, Наровчатова, Кронгауза и Самойлова, чье стихотворение «Охота на мамонта» (1939) стало его первой поэтической публикацией.
Десятым сентября 1941 помечена рукопись, озаглавленная «Стихи 1937-1941», содержащая 19 стихотворений (включая опубликованное), отрывки (из поэм «Дзержинский», «Брест» и др.), комедию и три стихотворных перевода. Из них только «Отмерено добро и зло...» («Софья Палеолог») включено в первый сборник.
В 1941 Самойлов студентом был мобилизован на рытье окопов, где заболел и получил отсрочку от фронта до 1943 года. Эвакуировался в Самарканд, пошел добровольцем в военное училище, осенью 1942 попал пулеметчиком на передовую. Оборона под деревней Лодвой описана в «Старике Державине», а первый бой поэта - в балладе «Семен Андреич».
И. Г. Эренбург (см. ЭРЕНБУРГ Илья Григорьевич) , с которым начинающий поэт познакомился в Москве, помог ему после ранения перевестись в начале 1944 в моторазведывательную роту. Самойлов участвовал в освобождении Польши («Польских смут невольный современник...»), кончил войну в Берлине.
Лирика
Поэтическое творчество возобновилось после войны, однако, как и впоследствии, Самойлов писал немного и сознавал невозможность публикации отдельных произведений (такова «Элегия», 1948, едко ироничная к канонам социалистического реализма). В 1948 под влиянием С. П. Гудзенко (см. ГУДЗЕНКО Семен Петрович) опубликовал в «Знамени» (№ 12) цикл «Стихи о новом городе», удовлетворяющий «социальному заказу». В 1955 в «Новом мире» (№ 7) появились «Мост» и «Первый гром». В архиве поэта сохранился рукописный сборник «Зрелость: Книга стихов. 1955-1958», включающий не опубликованные при жизни стихи: «Когда любовь развеялась, истлела...», «Чужая мне принадлежала...» и «Солдатскую песню» («Вот поле, поле, поле...»), положенную на музыку писателем Аграновским.
Важнейшей темой в творчестве Самойлова стала российская история. «Софья Палеолог», «Крылья холопа» и «Стихи о царе Иване» посвящены историко-философской трактовке тирании: государственно-политическая необходимость как ложное оправдание насилия («Русь - что корабль. Перед ней - океан. Кормчий - гляди, чтоб корабль не потоп!..»); проблемы совести («Где ж это, Иване, слуги твои?» - «Пытками загублены, Головы отрублены»); мотив свободы как вольницы («Что хочешь - твори. Что хошь - говори, Сами себе цари, Сами государи»), который позднее разрастается в пушкинскую тему «русского бунта», например в «Конце Пугачева». Самойловым остро ставится проблема достоверности исторических представлений, обусловливающих восприятие альтернативных культур («Свободный стих»).
Русская литература, по мысли Самойлова, развивалась в русле социально-этических идей: «Мужицкий бунт - начало русской прозы...». В стихотворении «Пестель, поэт и Анна», которое основано на дневниковой записи Пушкина о беседе с «русским Брутом», поэт говорит о формах общественного блага: «И посему дворянства назначенье - Хранить народа честь и просвещенье»; он сознает опасности «русского тиранства» и революции: «И не из брутов ли Наполеон?». Пушкин сопричастен и красоте бессознательной жизни, что недоступно его собеседнику. Перевод подлинной французской фразы Пестеля: «Я душой матерьялист, но протестует разум» - и внесюжетный образ поющего голоса расширяют художественное пространство и объем мировоззренческих проблем. Пушкин присутствует в поэзии Самойлова не только как персонаж, но и как текст-предшественник («Мороз», «Поэзия должна быть странной...», и др.). Жанр драматического диалога, восходящий к «Маленьким трагедиям» Пушкина, характерен для всей его поэзии, в том числе для малых форм.
Самойлов - эстетик, автор теоретической «Книги о русской рифме», где рассмотрены проблемы стихосложения от народного эпоса до современности. В лирике Самойлов размышляет о соотношении «истины туманной» с «ясной стройностью словес», показывая невыразимость величайших смыслов, иронизируя над «ловцом и любителем метафоры» - «румяным критиком» («Легкая сатира»). Он стремится осмыслить бытие по аналогии с искусством («Чудо - познаваемость вселенной...», «Приморский соловей»), психологию творчества («День», «Стансы» и др.), поэтическую форму («Стансы», «Поздно учиться играть на скрипке...», «Поэтика» и др.), выступая за смысловую целенаправленность поэтики и против нарочитого ее осложнения или модернизации. Поэт напоминает о нравственном смысле искусства, настаивая, что «поэзия - душевный опыт в слове» («Малолеток»), утверждает жертвенную роль художника: «Надо себя сжечь / И превратиться в речь».
Военная тема у Самойлова - итог раздумий «о судьбе поколения, о его назначении», она смыкается с «лейтенантской» военной прозой в психологизме и интересе к нравственно-философским проблемам. Временна́я дистанция для осмысления войны, по Самойлову, закономерна: «И это все в меня запало / И лишь потом во мне очнулось!..» («Сороковые»). Нравственные представления его ровесников потребовали, чтобы они «... в сорок первом шли в солдаты / И в гуманисты в сорок пятом» («Перебирая наши даты...»). Даже в войну общечеловеческие ценности остаются в центре внимания («Полночь под Иван-Купала...», «Семен Андреич» и др.), наряду с образом «пахаря», поскольку «главное, что открыла мне война, - это ощущение народа». В драматической сцене «Поэт и старожил» через рассказ Поэта о расстреле пленника (дословно повторяющий фрагменты мемуаров автора) показана актуальность военной памяти.
Баллады Самойлова обусловлены интересом к сюжету, который сообщает наглядность фактам истории («Королевская шутка») и позволяет говорить о внутреннем мире человека не в медитативном, а в драматическом ключе («Песня ясеневого листка»). Сатирические и неподцензурные стихи Самойлова - это пародии, эпиграммы, посвящения, мистификации («То, что сказал я - чистый бред. О том второго мненья нет, Но мнение о первом мнении На вольность мыслей есть гонение»).
Поэмы
С военной темой связаны «Ближние страны» (1954-1959), «Снегопад» (1975), «Возвращение» (опубликовано в1989). Послевоенная жизнь отражена в поэмах «Чайная» (1956) и «Юлий Кломпус» (1979). Драматическая поэма об А. Меншикове (см. МЕНШИКОВ Александр Данилович) «Сухое пламя» (1959-1963) и «Сон о Ганнибале» (1977) связаны с историей послепетровской России, а «Струфиан» (1974) - с 1825 годом. «Последние каникулы» (1972, глава «Смерть лося») и «Цыгановы» (1973-1976), а также «Старый Дон-Жуан» (1976) разрабатывают вневременные философские проблемы: место человека в природе, в историческом времени, среди людей, перед лицом вечности. «Похититель славы» (опубликовано в 1989) и «Канделябры» (опубликовано в 1990) отмечены сатирическим гротеском, как и «Струфиан». В поэмах пересекаются исторические сюжеты и фантастика, ремарки включаются в стихотворную речь, развивается лирическое движение. Сочетание элементов драмы, лирики и эпического повествования создает неповторимый в каждом случае жанровый рисунок.
Над детскими стихами и переводами поэт трудился для заработка, но с глубоким интересом. Им издано не менее 14 сборников поэзии, переведенной им с языков народов СССР и европейских языков. Испанская и западнославянская поэзия оказала влияние на такие оригинальные произведения Самойлова, как «Старый Дон-Жуан», баллады. Стихотворные пьески про Слоненка выходили в1961-1981. Многие его детские вещи записаны на грампластинки («Слоненок пошел учиться», «Слоненок-турист», «Кот в сапогах»).

Энциклопедический словарь . 2009 .

Смотреть что такое "САМОЙЛОВ Давид Самойлович" в других словарях:

Самойлов, Давид Самойлович - Давид Самойлович Самойлов. САМОЙЛОВ Давид Самойлович (1920 90), русский поэт. В стихах (сборники Второй перевал, 1963, Дни, 1970, Волна и камень, 1974, Залив, 1981, Голоса за холмами, 1985) темы войны, памяти, вины, любви, уходящей жизни,… … Иллюстрированный энциклопедический словарь

Давид Самойлов Имя при рождении: Давид Самуилович Кауфман Дата рождения: 1 июня 1920 Место рождения: Москва Дата смерти: 23 февраля 1990 Место смерти: Таллин … Википедия

- (Кауфман). Род. 1 июня 1920 г., в Москве, в семье врача; ум. 23 февраля 1990 г., в Пярну. Поэт, переводчик. Первая публикация стихотворение "Охота на мамонта" в журнале "Октябрь" (1941). Другие произведения: "Стихи о… … Большая биографическая энциклопедия

Самойлович (наст. Кауфман) (1 июня 1920, Москва 23 февраля 1990, Пярну, Эстония), поэт. Автор поэтических сборников: «Ближние страны»(1958); «Второй перевал» (1963); Дни (1970); «Волна и камень» (1974); «Весть»(1978), «Залив»(1981); «Голоса за… … Энциклопедия кино

Отец - известный врач, главный венеролог Московской области Самуил Абрамович Кауфман (1892-1957); мать - Цецилия Израилевна Кауфман (1895-1986) .

После выздоровления, с марта 1944 года продолжил службу в 3-й отдельной моторазведроте разведывательного отдела штаба 1-го Белорусского фронта .

Приказом ВС 1-го Белорусского фронта №: 347/н от: 01.11.1944 года писарь 3-й отдельной моторазведроты разведывательного отдела штаба 1-го Белорусского фронта ефрейтор Кауфман был награждён медалью «За боевые заслуги» за полученные тяжёлые ранения в бою в районе станции Мга, участии в боях на Волховском и 1-м Белорусском фронтах и образцовое выполнении своих непосредственных обязанностей писаря .

Приказом ВС 1-го Белорусского фронта №: 661/н от: 14.06.1945 года автоматчик 3-й отдельной моторазведроты развед. отдела штаба 1-го Белорусского фронта ефрейтор Кауфман награждён орденом Красной Звезды за захват немецкого бронетранспортёра и трёх пленных, в том числе одного унтер-офицера, давшего ценные сведения, и за активное участие в боях за город Берлин.

В годы войны Самойлов не писал стихов - за исключением поэтической сатиры на Гитлера и стихотворений об удачливом солдате Фоме Смыслове, которые он сочинял для гарнизонной газеты и подписывал «Семён Шило».

Одно из первых публичных выступлений Д. С. Самойлова перед большой аудиторией состоялось в Центральном лектории Харькова в 1960 году . Организатором этого выступления был друг поэта, харьковский литературовед Л. Я. Лившиц .

Является автором стихотворения «Песенка гусара» («Когда мы были на войне… »), на которое была положена музыка бардом Виктором Столяровым в начале 1980-х годов. «Гусарская песенка» Самойлова-Столярова стала в начале XXI века популярной среди казаков Кубани .

Выпустил юмористический прозаический сборник «В кругу себя». Писал работы по стихосложению.

Семья

С 1946 года был женат на искусствоведе Ольге Лазаревне Фогельсон (1924-1977) , дочери известного советского кардиолога Л. И. Фогельсона . Их сын - Александр Давыдов , писатель и переводчик.

Позднее был женат на Галине Ивановне Медведевой, у них родилось трое детей - Варвара, Пётр и Павел .

Награды

Медаль «За отвагу»(1943)
Медаль «За боевые заслуги » (1944)
Государственная премия СССР (1988 год)

Сочинения

Сборники стихов

Ближние страны, 1958
Слонёнок пошёл учиться, М., 1961
Светофор. М., 1962
Второй перевал, М., 1963
Слонёнок пошёл учиться, М., 1967 (для детей)
Дни, М., 1970
Равноденствие, М., 1972
Волна и камень, М., 1974
Перебивая наши даты… , 1975
Весть, М., 1978
Залив, М., 1981
Линии руки, М., 1981 (ПБШ)
Улица Тооминга. Таллин, 1981
Слонёнок пошёл учиться, М., 1982.
Времена, М., 1983
Стихотворения, М.,1985
Голоса за холмами. Таллин, 1985
Дай выстрадать стихотворенье. М., 1987
Горсть, М., 1989
Беатриче. Таллин, 1989
Слонёнок пошёл учиться, М., 1989
Снегопад: Московские стихи, М., 1990
Слонёнок пошёл учиться. Пьесы. М., 1990

Издания

Избранное. - М.: Художественная литература, 1980.- 448 с.
Избранное. Избранные произведения в двух томах. - М.: Художественная литература , 1989. - 50 000 экз. ISBN 5-280-00564-9
- Том 1. Стихотворения. / Вступительная статья И. О. Шайтанова - 559 с. ISBN 5-280-00565-7
- Том 2. Поэмы. Стихи для детей. Портреты. - 335 с. ISBN 5-280-00566-5
Поэмы. - М.: Время , 2005.
Стихотворения / Сост., подг. текста В. И. Тумаркин, вступительная статья А. С. Немзер . - СПб.: Академический проект , 2006. - 800 с. - ISBN 5-7331-0321-3
Счастье ремесла: Избранные стихотворения. / Сост. В. Тумаркин, 2009, 2-е изд. - 2010, 3-е изд. - М.: Время , 2013. - 784 с. - ISBN 978-5-9691-1119-6

Проза

Люди одного варианта // Аврора. - 1990. - № 1-2.
Подённые записи. - М.: Время , 2002. - 416 с. - ISBN 5-94117-028-9
Книга о русской рифме, М., 1973, 2-е изд. - 1982; 3-е изд. - М.: Время , 2005. - ISBN 5-94117-064-5

Переводы

Албанские поэмы. М., 1950
Песни свободной Албании. М., 1953
Гришашвили И . Сказки./ Перевод с грузинского Д. Самойлова. М., 1955
Сенгор Л . Чака./ Перевод с французского Д. Самойлова. М., 1971
Сказание о Манджуне из племени Бену Амир. / Перевод с арабского Д. Самойлова. Подстрочник Б. Шидфар. М., 1976
Марцинкявичюс Ю . Собор. / Перевод с литовского Д. Самойлова. Вильнюс, 1977
Тень солнца. Поэты Литвы в переводах Д. Самойлова. Вильнюс, 1981
Д. Самойлов. Я. Кросс. Бездонные мгновения. Таллин, 1990

Напишите отзыв о статье "Самойлов, Давид"

Литература

Баевский В. С. Давид Самойлов: Поэт и его поколение. - М.: Сов. писатель, 1987. - 256 с.
Давыдов А. 49 дней с родными душами. - М.: Время , 2005. - 192 с. - ISBN 5-9691-0068-4

Примечания

. Проверено 20 января 2010. .
Александр Давыдов.
. pamyatnaroda.mil.ru. Проверено 5 марта 2016.
. pamyatnaroda.mil.ru. Проверено 5 марта 2016.
. pamyatnaroda.mil.ru. Проверено 5 марта 2016.
Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. - М . : РИК «Культура», 1996. - XVIII, 491, с. - 5000 экз. - ISBN 5-8334-0019-8 . . - Стр. 363.
Станислав Минаков // Нева . - 2010. - № 7 .
Самойлов Д. С., Чуковская Л. К . Переписка: 1971-1990 / Вступ. ст. А. С. Немзера , коммент. и подгот. текста Г. И. Медведевой-Самойловой, Е. Ц. Чуковской и Ж. О. Хавкиной . - М.: Новое литературное обозрение, 2004.

Ссылки

www.litera.ru/stixiya/authors/samojlov.html
Зиновий Гердт читает стихотворение Давида Самойлова "Давай поедем в город..." www.youtube.com/watch?v=qK7jkuo85GE

Декламация

Отрывок, характеризующий Самойлов, Давид

– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.

Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.

1 июня — день рождения поэта, переводчика и солдата Второй мировой Давида Самойлова (1920-1990).

1. «Сороковые-роковые»

Несколько раз во время войны юноша Давид Самойлов записывал в свой дневник список литературных произведений - поэм, стихотворений, повестей, которые ему нужно написать в этой жизни. Роман «Поколение сорокового года» упоминается в планах дважды. «О! мне необходимо жить», - пишет он в 1942-м. Нужно выжить, потому что необходимо осуществить план. Давид Самойлов не написал роман, которым он жил во время войны. Вместо него получилось стихотворение, которое вместило в себя мысли и переживания военной поры и считается главным - хрестоматийным и знаменитым - произведением Давида Самойлова:

Сороковые, роковые,

Военные и фронтовые,

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку...

А это я на полустанке

В своей замурзанной ушанке,

Где звездочка не уставная,

А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,

Худой, веселый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю,

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало -

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые...

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

2.Дневник

Школьник Давид Самойлов решил стать настоящим поэтом и написал об этом в дневнике. Дневник помогал ему ставить большие цели. Давид Самойлов начал вести дневник в 1934-м, когда ему было четырнадцать лет, и не останавливался до последнего в его жизни 1990 года. Став дедушкой, он и сам удивлялся, что написал труд, охватывающий полувековой отрезок истории! Уже в новом тысячелетии - в 2002 году - часть записей была издана в виде очень красивого двухтомника «Подённые записи».

3. Дэзи Кауфман, москвич, сын врача.

Одноклассники звали Давида Дэзи и Дезик. Его настоящая фамилия - Кауфман. Его отец был доктором. Давид Самойлов рассказывает про отца в книге «Перебирая наши даты» в главе «Сон про отца»:

«Когда бабушка моя послала учиться грамоте старшего сына, увязался за ним и мой отец, которому от роду было лет около четырех. Учитель взял его в учение за половинную плату. И отец тоже сел за стол, чтобы твердить нараспев библейские строки… Он не был изначально религиозен. Библия для него - реальный атрибут детства». Медицине Самуил Кауфман учился в университете Кракова, в те далекие времена, когда Краков входил в состав Австро-Венгрии.

Самойлов вспоминает о своем детстве в стихотворении «Выезд».

Помню - папа еще молодой.

Помню выезд, какие-то сборы.

И извозчик - лихой, завитой.

Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.

А в Москве - допотопный трамвай,

Где прицепом старинная конка.

А над Екатерининским - грай.

Все впечаталось в память ребенка.

Помню - мама еще молода,

Улыбается нашим соседям.

И куда-то мы едем. Куда?

Ах, куда-то, зачем-то мы едем!

А Москва высока и светла.

Суматоха Охотного ряда.

А потом - купола, купола.

И мы едем, все едем куда-то.

Звонко цокает кованый конь

О булыжник в каком-то проезде.

Куполов угасает огонь,

Зажигаются свечи созвездий.

Папа молод. И мать молода.

Конь горяч. И пролетка крылата.

И мы едем, незнамо куда,-

Все мы едем и едем куда-то.

4. «Пионерская правда»: ужасная встреча

Давид начал сочинять стихи в шесть лет. В четырнадцать он написал стихотворение «Песня о Чапаеве». И вот со своим «Чапаевым», отпечатанным на машинке, юный литератор пришел в газету. «Сегодня ходил к редактору “Пионерской правды”, - написал он в дневнике 9 января 1935 года, - понес стихи. Он посмотрел. Раскритиковал зверски. Сказал, что быть может, писателя из тебя мы не сделаем, но будешь грамотным человеком. Поглядел стихи. Расчеркал, раскритиковал… Велел мне приходить 11-го в 7 вечера. Там будут ребята, которые пишут. Не пойду - к чему зря тратить время»?

Интересно, что буквально на следующий день Дэзи Кауфман восстановился после, казалось бы, сокрушительного удара по самомнению. Вот что он записал 10 января: «Поразмыслив, я думаю, что мое положение не так уж плохо. Мало ли кого ругала критика? Взять Пушкина, Некрасова и др.».

5. Институт

После школы Давид Кауфман поступает в Литературный институт. Учится вместе с Павлом Коганом, Михаилом Кульчицким, Борисом Слуцким. После третьего курса поэты уходят на войну. Возвращаются не многие.

Поэтом фронтовой поры посвящено еще одно важное стихотворение Давида Самойлова «Перебирая наши даты»

Перебирая наши даты,

Я обращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты

И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,

К тому же, говорят, абстрактный.

Я обращаюсь вновь к потерям,

Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Я сам теперь от них завишу,

Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,

В них были вера и доверье.

А их повыбило железом,

И леса нет - одни деревья.

И вроде день у нас погожий,

И вроде ветер тянет к лету...

Аукаемся мы с Сережей,

Но леса нет, и эха нету.

Я говорю про Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

6. Фронт. Возвращение

Давид Самойлов был пулеметчиком на Волховском фронте. После ранения и госпиталя он возвращается на фронт. В 1943-м он пишет в дневнике: «Я встретился с “максимом” как со старым знакомым. Я его знаю. Он меня знает. И говорить нам не о чем». Поэт воюет в разведке. Участвует в прорыве блокады Ленинграда, в боях под Варшавой. Доходит до Берлина. А вот запись 1945-го: «Еще здесь есть малюсенький кролик-сирота. Вчера целый день он прожил у меня за пазухой».

Поэма «Ближние страны. Записки в стихах», посвященная возвращению из Берлина домой, появляется в 1959 году, то есть через пятнадцать лет после Победы. Это полный грусти и нежности рассказ о боевых товарищах, о бесхозной немецкой корове, которую доит старшина, о встреченных в дороге немецких старичках-музыкантах, о потерявшейся собачке «кабыздошке», которую кто-то из бойцов берет с собой в Россию. А вот эпизод про комбата Богомолова и немецкого пленного:

Он сидел, опустив свою голову,

Ждал решенья (гезагт унд гетан)

И тогда я сказал Богомолову:

Что с ним делать, решай, капитан.

Нет людей - конвоировать пленного,

Да и много ли скажет он ценного?

Жизнь солдатская стоит немного.

Молвят слово - пойдешь под прицел.

В роли грозного господа бога

Перед пленным стоял офицер.

И сказал капитан Богомолов:

Дьявол с ним. Пусть живет этот олух!

Хоть вопрос для него и не ясен

Кто мы есть и на чем мы стоим

Но для нас он уже не опасен.

Пусть идет восвояси к своим!

Утро. Пленный идет через поле,

Рад, а может, не рад своей воле?..

Капитан Богомолов! Недаром

Ты почти что полгода комбат.

Ты имеешь четыре раненья,

Три контузии, пару наград.

И такое особое право

Жизнь дарить и на смерть посылать,

Что сумел бы по этому делу

Даже бога порой замещать.

Не такая уж сложная должность

Среди наших земных должностей.

Ты бы, может быть, лучше устроил

Этот мир из простейших частей.

7. Переводы и первая книжка

После войны Давид Самойлов занимается переводами. Он перевел огромное количество стихов - Аполлинера, Брехта, Рембо, Тувима, Галчинского, Ийеша и других чешских, словацких, венгерских поэтов. Для театра «Современник» Давид Самойлов перевел «Двенадцатую ночь» Шекспира. А первая книга собственных стихов Давида Самойлова «Ближние страны» появилась только в 1958-м, когда автору было уже 38.

8. «Книга о русской рифме»

В 1973 году Давид Самойлов разослал сотне(!) поэтов-современников анкету с вопросами о рифме. Надо сказать, что Давид Самойлов был другом всех друзей, был знаком и дружил со многими поэтами того времени. Из ста поэтов на вопросы анкеты ответили тридцать. Их ответы вошли в фундаментальный литературоведческий труд «Книга о русской рифме». (Один из ответов Евтушенко: «Плохие стихи хорошими рифмами не спасешь».)

Это единственный в своем роде труд, где подробнейшем образом рассматриваются рифмы в русской поэзии. Например, в большой главе, посвященной Пушкину, автор прослеживает, как год от года менялись рифмы Александра Сергеевича.

9. Слоненок-турист

Давид Самойлов написал четыре детских истории про Слоненка. Истории стали радиоспектаклями, а потом и мультфильмами. И самым популярным спектаклем стал «Слоненок-турист». Слоненок с Верблюжонком отправляются в поход, пишут путевые заметки, ищут ночлег, знакомятся с жителями леса. У каждого своя проблема, например Червяк должен решить парадоксальный вопрос: «Я лежу и думаю о важном. У меня нет времени болтать с каждым… Меня занимает вопрос. Где у меня кончается голова и начинается хвост». Стихи из Слоненка-туриста превратились в смешные песенки, которые и сейчас можно услышать на «Детском радио».

10. Пярну

В конце своего пути Давид Самойлов жил в эстонском городке Пярну. Поэт обожал природу и был мастером пейзажа, в его стихи врываются снегопады, запахи леса и дождя.

И так бывает - в день дождливый,

Когда все серо и темно,

Просветом синевы счастливой

Средь туч откроется окно.

Его отец был врачом, участником Первой мировой и Гражданской войн, в годы Отечественной войны работал в тыловом госпитале. Образы родителей присутствуют в стихах Самойлова (Выезд, Двор моего детства и др.); воспоминания детства отразились в автобиографической прозе конца 1970-х - начала 1980-х годов (Дом, Квартира, Сны об отце, Из дневника восьмого класса и др.).

Его московское детство было удивительно похоже на детство другого замечательного поэта - Бориса Пастернака. Мама Бориса Леонидовича - Розалия Кауфман, а отец Давида Самойлова - тоже Кауфман, Самуил Абрамович. Нет, они не были родственниками, просто однофамильцы, но как это близко, как символично, что в русской литературе имена этих поэтов почти всегда стоят рядышком!

В 1938 году окончил среднюю школу и поступил в Московский институт философии, истории и литературы (МИФЛИ) - объединение гуманитарных факультетов, выделенное из состава МГУ. Там, в МИФЛИ, в то время преподавали лучшие ученые страны - С.И.Радциг, Н.К.Гудзий, Ю.М.Соколов, Д.Д.Благой, Д.Н.Ушаков, Л.И.Тимофеев и другие.

Первая поэтическая публикация Самойлова — благодаря его педагогу Илье Сельвинскому - появилась в журнале “Октябрь”, № 3 за 1941 год (стихотворение “Охота на мамонта” за подписью Давид Кауфман).

В годы учебы Давид Самойлов (или Дэзик, как ласково, дружески величали его близкие) подружился с поэтами, которых вскоре стали называть представителями поэзии «военного поколения» - Михаилом Кульчицким, Павлом Коганом, Борисом Слуцким, Сергеем Наровчатовым. Самойлов посвятил им провидческое стихотворение «Пятеро», в котором написал:

Жили пятеро поэтов
В предвоенную весну,
Неизвестных, незапетых,
Сочинявших про войну...

Ощущение войны в этом стихотворении - поразительно, как и в других стихах, ставших любимыми для миллионов россиян.

В начале финской войны Самойлов хотел уйти на фронт добровольцем, но не был мобилизован по состоянию здоровья. Впрочем, и в начале Великой Отечественной войны он не был взят в армию по возрасту, но здесь Самойлову повезло: его направили на трудовой фронт - рыть окопы под Вязьмой. В первые месяцы войны поэт записал в тетрадь все свои неизданные произведения, которые считал для себя важными: около 30 стихотворений и стихотворных отрывков, одну комедию, три поэтических перевода.

На трудовом фронте Давид Самойлов заболел, был эвакуирован в Самарканд, учился в Вечернем педагогическом институте. Вскоре поступил в военно-пехотное училище, по окончании которого в 1942 году его направили на Волховский фронт под Тихвин.

Впоследствии в своих воспоминаниях Самойлов написал: «Главное, что открыла мне война, - это ощущение народа».

В 1943 году поэт был ранен; жизнь ему спас друг, алтайский крестьянин С.А.Косов, о котором Самойлов в 1946 году написал стихотворение «Семен Андреич».

После госпиталя Самойлов вернулся на фронт и стал разведчиком. В частях 1-го Белорусского фронта освобождал Польшу, Германию; окончил войну в Берлине.

В годы войны было издано два сборника стихов Самойлова, датированных 1944 годом, а так же поэтическую сатиру на Гитлера и стихотворения про удачливого солдата Фому Смыслова, которые он сочинял для гарнизонной газеты и подписывал «Семен Шило». Послевоенное произведение Стихи о новом городе было опубликовано в 1948 в журнале «Знамя». Самойлов считал необходимым, чтобы впечатления жизни «отстоялись» в его душе, прежде чем воплотиться в поэзии. Регулярные публикации его стихов в периодической печати начались в 1955. До этого Самойлов работал как профессиональный переводчик поэзии и как сценарист на радио.

В 1958 издал свою первую поэтическую книгу Ближние страны, лирическими героями которой были фронтовик (Семен Андреич, Жаль мне тех, кто умирает дома... и др.) и ребенок (Цирк, Золушка, Сказка и др.). Художественным центром книги стали Стихи о царе Иване, в которых впервые в полной мере проявился присущий Самойлову историзм. В этом поэтическом цикле воплотился исторический опыт России и одновременно - жизненный опыт поэта, в котором своеобразно отразились традиции пушкинского историзма. Исторической теме посвящено и стихотворение «Пестель, Поэт и Анна» (1965). О роли человека в истории Самойлов размышлял в драматических сценах Сухое пламя (1963), главным героем которых был сподвижник Петра Великого князь Меньшиков. Перекличка исторических эпох происходит и в поэме Последние каникулы (1972), в которой лирический герой путешествует по Польше и Германии разных времен вместе с польским скульптором 16 века Витом Сквошем.

Определяя свое поэтическое самоощущение, Самойлов написал: «У нас было все время ощущение среды, даже поколения. Даже термин у нас бытовал до войны: «поколение 40-го года». К этому поколению Самойлов относил друзей-поэтов, «Что в сорок первом шли в солдаты / И в гуманисты в сорок пятом». Их гибель он ощущал как самое большое горе. Поэтической «визитной карточкой» этого поколения стало одно из самых известных стихотворений Самойлова Сороковые, роковые (1961).

Если вычеркнуть войну,
Что останется - не густо.
Небогатое искусство
Бередить свою вину.

Что еще? Самообман,
Позже ставший формой страха.
Мудрость - что своя рубаха
Ближе к телу. И туман...

Нет, не вычеркнуть войну.
Ведь она для поколенья -
Что-то вроде искупленья
За себя и за страну.

Простота ее начал,
Быт жестокий и спартанский,
Словно доблестью гражданской,
Нас невольно отмечал.

Если спросят нас юнцы,
Как вы жили, чем вы жили?
Мы помалкиваем или
Кажем шрамы и рубцы.

Словно может нас спасти
От упреков и досады
Правота одной десятой,
Низость прочих девяти.

Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где нежданная свобода
Нам, как смерть, была сладка.

После выхода поэтического сборника Дни (1970) имя Самойлова стало известно широкому кругу читателей. В сборнике Равноденствие (1972) поэт объединил лучшие стихи из своих прежних книг.

В 1967 году Давид Самойлов поселился в деревне Опалиха близ Москвы. Поэт не участвовал в официозной писательской жизни, но круг его занятий был так же широк, как круг общения. В Опалиху приезжал Генрих Бёлль; Самойлов дружил со многими своими выдающимися современниками - Фазилем Искандером, Юрием Левитанским, Булатом Окуджавой, Юрием Любимовым, Зиновием Гердтом и Юлием Кимом.

Несмотря на болезнь глаз, он занимался в историческом архиве, работая над пьесой о 1917 годе, издал в 1973 году стиховедческую «Книгу о русской рифме».

В 1974 году у него вышла книга «Волна и камень», которую критики назвали «самой пушкинской» книгой Самойлова - не только по числу упоминаний о великом поэте, но, главное, по поэтическому мироощущению. Евгений Евтушенко в своеобразной стихотворной рецензии на эту книгу написал: «И читаю я «Волну и камень» / там, где мудрость выше поколенья. / Ощущаю и вину, и пламень, / позабытый пламень поклоненья».

Самойлов много и активно переводил стихи армянских, болгарских, испанских, латышских, литовских, немецких, польских, сербских, турецких, французских и эстонских поэтов, участвовал в создании нескольких спектаклей в Театре на Таганке, в “Современнике”, в Театре им. Ермоловой, писал песни для театра и кино. В 1988 году стал лауреатом Государственной премии СССР.

В разные годы у Давида Самойлова выходили книги стихов: "Ближние страны" (1958), "Второй перевал" (1963), "Дни" (1970), "Равноденствие" (1972), "Весть" (1978), "Избранное" (1980), "Залив" (1981) и многие другие; а также книги для детей: "Светофор" (1962), "Слоненок пошел учиться. Пьесы в стихах" (1982).

В 1976 году Самойлов поселился в эстонском приморском городе Пярну. Новые впечатления отразились в стихах, составивших сборники «Улица Тооминга», «Линии руки» (1981).

Самойлов очень любил Пярну и Эстонию. До 1980 года, пока семья занимала только один этаж на улице Тооме, жить приходилось в несколько стесненной обстановке. Купив же второй этаж, Давид Самойлович был безгранично счастлив. И, вернувшись из очередной непродолжительной поездки в 1983 году в Москву, сказал: "Жить надо все-таки в Пярну". В Эстонии ему было легче, спокойнее, поэтому многие знакомые убеждены, что пребывание в Пярну подарило ему еще несколько лет жизни. Может быть, поэтому на одном из званых вечеров он сказал: "Целуйте меня: я экологически чист".

Давид Самойлович никогда не считался ярым диссидентом. Однако КГБ присматривал и за ним. Однажды фотограф Виктор Перелыгин (благодаря которому последующие поколения получили целую галерею фотоматериалов о жизни поэта) поехал проведать живших в Калининграде родственников. Обедая в ресторане города Черняховска, он увидел за другим столиком подозрительно знакомого человека. Через несколько недель он вспомнил его, увидев выходящим из здания пярнуского отделения КГБ. Самойлова эта новость нисколько не удивила. «Они проверяли, не передаете ли вы от меня какое-нибудь послание в черняховскую психушку». В этом заведении, как оказалось, содержались «ненормальные», подвергающие сомнению идеи и дела КПСС. Самойлов никогда не ставил даты к своим стихам. На вопрос, почему он так поступает, как-то ответил: «Не хочу отнимать хлеб у литературоведов». Но и в письмах дат нет. Только последнее, адресованное Лидии Лебединской, было датировано 14 февраля 1990 года. В письме Самойлов рассказывал о бесснежной зиме, касался проблем взаимоотношений Эстонии и России, выражал опасения, как бы обещания эстонских политиков предоставить равные права с эстонцами местным русскоязычным жителям, не остались бы обещаниями...

Еще одна деталь: с 1962 года Самойлов вел дневник, многие записи которого послужили основой для прозы, изданной после его смерти отдельной книгой «Памятные записки» (1995). Блистательный юмор Самойлова породил многочисленные пародии, эпиграммы, шутливый эпистолярный роман, «научные» изыскания по истории придуманной им страны Курзюпии и тому подобные произведения, собранные автором и его друзьями в сборник «В кругу себя», который был опубликован в 2001 году.

Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!

Умер фронтовик Давид Самойлов в Пярну 23 февраля 1990 года, в день советской армии. Похоронен в Пярну.

Зиновий Гердт, на своем юбилейном вечере читал стихи Давида Самойлова, которые невозможно было слушать равнодушно:

О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,

И что порой напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...

«Хрустальный дворец поэта»

Интервью с сыном поэта - Александром Давыдовым.

- Перейдем к тому, о ком затеян этот разговор, - к поэту Давиду Самойлову и твоему взгляду на отца? Или разомнем сначала эдипов комплекс?

У детей известных людей постоянно ищут и всегда находят неизжитый фрейдовский комплекс. Я равнодушен к этой проекции души, но все же был готов поискать его в себе. Не отыскал. Скорей, его можно заподозрить в паре поколений поэтов, разражающихся инфантильным протестом против Отца. Но мне-то он был - папой. Как раз в детстве, помню, мне недоставало в нем величия и категоричности. Он был легок, весел и смешлив. Таким оставался еще долго, пока в старости не отяжелел, и под грузом лет не начал крошиться его легкий образ. Пожалуй, мое детское чувство к нему было сродни тому, что он испытывал к собственному отцу. Иногда накатывала нестерпимая жалость и желанье уберечь - от кого? от чего?

- Ну да, я подумал, у многих из нашего поколения отцы были военными.

Отец вовсе не соответствовал военному идеалу моей детской эпохи. Помню вечный дворовый спор: «Я командир» - «Нет, я командир». Отец не тянул на командира уже по облику -невелик ростом, лысоватый с молодости. К тому же выглядел старше других отцов. Да и занятие странное - писатель, даже еще экзотичнее - поэт. Я сперва, как и другие, был уверен, что все писатели давно умерли, и живут только на книжных полках. Трудно было сознать, что мой живой, веселый, не торжественный отец словно впечатан в вечность. Впрочем, и книжки его были несерьезные, не тома, а стопки листков и бумажные брошюрки. Возможно, это питало мою жалость к отцу, ненастоящему писателю. Нет, я не стыдился его и его профессии, но было бы спокойнее, если б он, как другие отцы, каждый день ходил на работу.

- Очень интересно самоощущение ребенка литераторской семьи начала 60-х.

Да, время было какое - боролись с тунеядцами, процветала государственная настороженность к людям творчества, именно к таким, ненастоящим. Разумеется, я не подозревал отца ни в чем дурном, скорее за него опасался. Он сам мне советовал любопытствующим отвечать на вопрос «Кто твой отец?» не торжественным поэт или, там, писатель, а скромным - переводчик. Это занятие мне и вовсе казалось странным. Я подозревал, что книги создаются как бы на прававилонском, адресуясь душой к душе. Тогда дело переводчика становилось безусловно второстепенным, хотя и значительным в своей второстепенности, ибо требовало выразить точно намеченное на языке духа.

- Читая дневник Давида Самойлова, поражаешься жуткому налету времени, который можно назвать примитивностью «коммунистического оптимизма».

Отец старался сохранять простой и трезвый взгляд на жизнь, высмеивая утонченность чувств, а в душу свою он не то чтобы не заглядывал, но не до глубин. Он, избегая тягостного и невнятного, старался быть человеком света, но тень растягивалась к закату, и отец с годами все хуже помещался в творимый им блестящий и обаятельный образ, в котором скапливал все светлое и благодатное в своей натуре. Это образ носил его детское, дурашливое имя.

- Да, ведь для друзей Давид Самойлов до смерти оставался Дезиком?

А в дневнике вдруг представал едва ль ни брюзгой, выворачивая наизнанку свои отношения с людьми. Упрощая свое виденье мира, Отец, словно бы, разбудил демонов, которых, хочется верить, в конце концов поборол. В его отверженьи изощренных чувств сквозит та же душевная скромность, что была присуща его отцу, но уже не в глубокой и сокровенной прозрачности, а подрываемая страстями. Отец стремился к классической простоте, заслоняясь от сложности собственной натуры. Сколь глубоко он в этом преуспел, свидетельствуют его стихи.

- Сороковые - роковые, говоря его самой знаменитой строчкой. А это не только война, но и внешний груз времени, который несет на себе человек, принадлежащий к поколению и вырывающийся из него?

В самой сердцевине личности отец выстроил хрустальный дворец. Стихи - и причина, и следствие. Отец совершил большой душевный труд, преодолев дьявольский государственный соблазн и гармонизировав хаос войны. Он смирил тьмы демонов, не чураясь их, а мужественно выходя им навстречу, не вооруженный ничем, кроме мудрого простодушия, долгие годы остававшегося цельным.

- И все же он был не сам по себе. На его стороне была литература?

Да, подмогой служила литература, но ведь и она кишит демонами. Отец умел отчуждать свою жизнь, видеть ее в литературном обрамлении, словно бы сделавшись героем романа. Даже удивительно, сколь литература, оказалась для него живой, и впрямь став средством гармонизировать жизнь. В литературном строительстве своей души он не был ни эпигоном, ни подражателем. Опираясь на чужое, он возвел свое, создал самостоятельного и мощного героя, ставшего субъектом и объектом его поэзии, который умел распугать мелкую душевную нечисть.

- То есть ты хочешь сказать, что Давид Самойлов привнес не только в литературу, но и в жизнь особого лирического героя?

Литература словно отбирала из жизни все литературно пригодное. Сперва чужая литература предоставляла модели существования, потом отец все больше делался героем, задуманного еще в юности, но так и не написанного романа, из которого осуществил на бумаге только лирические отступления. Гармоническая сердцевина его души постоянно вела бои с ущемленными, мелкими, но вполне человеческими эмоциями и чувствами.

- Подгонял себя под образ, постепенно вылезая из-под него?

Выпестованный отцом собственный образ не был ложным. Пожалуй, он был истинней самой жизни. Отцу было уютно в сотворенном им упорством и усилием мире разума и света. Неуютная жизнь теребила колючками ревнивую и самолюбивую отцовскую душу, но в отстаивании сотворенного им мира все ярче и гармоничней становилось его письмо, а субъект поэзии, герой и автор, распространился на все пространство души.

-Ты этот лирический образ ощущал через его стихи?

Когда я научился не только читать, но и понимать прочитанное, - когда это случилось? в десять? двенадцать? четырнадцать лет? - я был увлечен отцовской истиной не меньше, чем он сам. Мне она казалась неисчерпаемой. Откуда мне знать в ту пору, что не бывает неисчерпаемых истин? Возведенный отцом хрустальный дворец возвышал душу, но таил соблазн. Он смирял демонов эпохи робкой молитвой надеющегося человека. Этот дворец и сейчас стоит на том же месте, можно любоваться красотой его классических пропорций. Однако, настало время, и отцу, как живому человеку, пришлось его покинуть. Сменилась эпоха, и стал тенью взращенный им литературный герой, перестав аккумулировать истину.

- Ты думаешь, что его время ушло, и Давид Самойлов его пережил? Но ведь как раз в это время пришло время наибольшей его славы и известности. То есть он как бы был признан, выпав из времени?

Смертельную болезнь персонажа отец переживал остро, как предвестье собственной гибели. Он всерьез верил в теорию, что поэт умирает, когда должно. Не то чтобы вправе самолично поставить точку, но жизнь его пресечется тотчас, как иссякнет вымышленный им сюжет. Однако отцу после гибели своего героя довелось прожить еще полтора десятилетия. Может, самых трудных, но и самых обнаженных и подлинных. Собственный яркий образ уже не соблазнял его своей обаятельной срединностью.

- Жизнь вне себя?

Постижения поздних лет отцовской жизни остались утаенными. Он еще сочинил много стихов, но не сотворил новой гармонии. Это был не новый дворец, а пристройки к нему, и отцовская душа в них уже не обитала.

- Не забудь, однако, что как раз в это время, начиная с середины 70-х, мы сами, поколение детей, сочиняли свои личные эскапистские миры?

Покинув свой хрустальный дворец, отец жил с постоянной на него оглядкой, старался пристроить еще башенку, но тот уже не нуждался в своем создателе. Это для меня печальный символ отчуждения творенья от творца, отчуждения прошлого, замкнувшегося в красивой безысходности. Хотел бы я узнать, что познал отец в поздние годы. Отрекся ли от авторства собственной жизни? Мне он не рассказал об этом. Важнейшее открывалось процеженным сквозь его поэзию.

- Насколько могли вы разговаривать о важнейшем, которое как раз между близкими людьми проговаривается с наибольшим трудом?

Признаниям и поучениям отца я не доверял уже с младых лет. Если б им доверился, то носил бы в себе еще более ложный образ, чем просто читатель его поэзии. Но, будучи подозрителен с малолетства, чуял, что взрослые от меня таятся. Детская недоверчивость сродни старческой, когда ослабевший слух превращает чужую речь в зловещий шепот. Я не предполагал губительного заговора. Скорей, наоборот, - стремленье уберечь от жестоких истин.

- Можно общий вопрос о поколении наших родителей, людей злодейской эпохи, которые не были злодеями?

Им была чужда бездонность и зла, и добра, подмененная срединной порядочностью. Это не в упрек, - очень даже немало. Мы стоим на их плечах, не гигантов, но какие есть. Вообще, сумели бы мы взгромоздиться на гигантские плечи? Отец был среди тех, кто разгребал завалы лжи и дурмана, чтобы сообщить, что дважды два четыре. Жаль, что гордые своим открытием, они не прислушивались к жизни, которая бы им подсказала, что в иных случаях не четыре, а пять, ноль, десять. Жизнь отказалась сочинить для них роман воспитания. Они же сами ничего не сочинили наперед и ужаснулись непредвиденностью накренившейся жизни.

- Вспомним разделенное с ними наше детство, которое мы осуждены нести то ли как опыт, то ли проклятие, то ли миф?

Да, где-то в прошедшем, но не канувшем времени осталась сотворенная ими «бель эпок», на которую выпала наша юность. Меня отчего-то греет, что я рос вместе с сознанием страны: детство совпало с ее инфантилизмом, юность - с порывом романтики, а вот зрелость все не наступает, тоже ведь неспроста. Я благодарен уходящему поколению за почти счастливую юность, и отцу, конечно, в первую очередь. Ему-то, слава Богу, не довелось дожить до нового трагического разлома, хотя, умирая, он предвидел беды. Все же сбылась его теория о своевременной смерти поэта. Лучшей и более своевременной кончины, чем та, которой отец удостоился, он бы и сам для себя не придумал.

- Как это случилось?

Это была годовщина и смерти его друга, Бориса Слуцкого, и днем покаяния пред памятью великого поэта, Бориса Пастернака, которого он в юности любил страстно, а позже усомнился в нем. Всерьез перед Пастернаком был виновен как раз Слуцкий, возможно, так и не снесший этого бремени вины. Можно считать, что это покаяние и за него тоже. Смерть старого воина в армейский праздник 23 февраля, словно прощальный залп над могилой. Отец вел вечер Пастернака, и умер едва ль не на сцене, выйдя за кулисы, как и подобает большому актеру. Последние слова, которые произнес отец, на миг вернувшись из смерти, словно всем нам подарок и надежда. А сказал он: «все хорошо, все в порядке». Хочется верить, что его боренья закончились этим всеохватным «хорошо».

Использованные материалы:

Статья Андрея Деменкова «Эстония подарила Давиду Самойлова 5 лет жизни»

Материалы сайта «Еврейский журнал»: статья «Давид Самойлов в кругу себя»

Интервью Игоря Шевелева с сыном Самойлова - Александром Давыдовым «Сны о родителях»

Материалы сайта «Кругосвет»

Русский поэт Давид Самуилович Самойлов (настоящая фамилия Кауфман) родился 1 июня 1920 г. в Москве в семье врача Самуила Абрамовича Кауфмана. Псевдоним поэт взял после войны в память об отце.

В 1938 г. Давид Самойлов окончил школу и поступил в Московский институт философии, истории и литературы (МИФЛИ) – объединение гуманитарных факультетов, выделенное из состава МГУ. В МИФЛИ преподавали лучшие специалисты того времени – Сергей Радциг, Николай Гудзий, Дмитрий Благой, Дмитрий Ушаков, Леонид Тимофеев и др. В годы учебы Самойлов подружился с поэтами, которых вскоре стали называть представителями поэзии "военного поколения" – Михаилом Кульчицким, Павлом Коганом, Борисом Слуцким, Сергеем Наровчатовым.

Самойлов посвятил им стихотворение "Пятеро", в котором написал: "Жили пятеро поэтов / В предвоенную весну, / Неизвестных, незапетых, / Сочинявших про войну". Творчески близки ему были также поэты Николай Глазков, Николай Отрада, Михаил Луконин. Вместе с друзьями Самойлов занимался в неофициальном творческом семинаре поэта Ильи Сельвинского, который добился публикации стихов своих учеников в журнале "Октябрь" (1941, № 3). В общей подборке Самойлов опубликовал стихотворение "Охота на мамонта", в котором дал поэтическую картину движения человечества по пути прогресса.

В 1941 г. Самойлов студентом был мобилизован на рытье окопов. На трудовом фронте поэт заболел, был эвакуирован в Ашхабад, где поступил в военно-пехотное училище, по окончании которого в 1942 г. был направлен на Волховский фронт под Тихвин.

В 1943 г. Самойлов был ранен, ему спас жизнь друг, алтайский крестьянин Семен Косов, о котором поэт в 1946 году написал стихотворение "Семен Андреич".

После госпиталя Давид Самойлов вернулся на фронт и стал разведчиком. В частях 1-го Белорусского фронта освобождал Польшу, Германию; окончил войну в Берлине. Был награждён орденом Красной Звезды, медалями.

В годы войны Самойлов не писал стихов – за исключением поэтической сатиры на Гитлера и стихотворений об удачливом солдате Фоме Смыслове, которые он сочинял для гарнизонной газеты и подписывал "Семен Шило".

Первое послевоенное произведение "Стихи о новом городе" было опубликовано в 1948 г. в журнале "Знамя". Самойлов считал необходимым, чтобы впечатления жизни "отстоялись" в его душе, прежде чем воплотиться в поэзии.

Временная дистанция для осмысления войны, по Самойлову, закономерна: "И это все в меня запало / И лишь потом во мне очнулось!.. " ("Сороковые").

В поэме "Ближние страны. Записки в стихах" (1954-1959) Самойлов подвел итог важнейшего этапа биографии своего поколения: "Отмахало мое поколенье / Годы странствий и годы ученья…/ Да, испита до дна круговая, / Хмелем юности полная чаша. / Отгремела война мировая - / Наша, кровная, злая, вторая. / Ну а третья уж будет не наша!.."

Регулярные публикации его стихов в периодической печати начались в 1955 г. До этого Самойлов работал как профессиональный переводчик поэзии и как сценарист на радио.

В 1958 г. Давид Самойлов издал свою первую поэтическую книгу "Ближние страны", лирическими героями которой были фронтовик ("Семен Андреич", "Жаль мне тех, кто умирает дома…" и др.) и ребенок ("Цирк", "Золушка", "Сказка" и др.). Художественным центром книги стали "Стихи о царе Иване", в которых впервые в полной мере проявился присущий Самойлову историзм. О роли человека в истории Самойлов размышлял в поэме "Сухое пламя" (1963), главным героем которой стал сподвижник Петра Великого князь Александр Меншиков. Перекличка исторических эпох происходит и в поэме Давида Самойлова"Последние каникулы" (1972), в которой лирический герой путешествует по Польше и Германии разных времен вместе с польским скульптором XVI века Витом Сквошем.

Определяя свое поэтическое самоощущение, Самойлов писал: "У нас было все время ощущение среды, даже поколения. Даже термин у нас бытовал до войны: "поколение 40-го года". К этому поколению Самойлов относил друзей-поэтов, "Что в сорок первом шли в солдаты / И в гуманисты в сорок пятом". Их гибель он ощущал как самое большое горе. Поэтической "визитной карточкой" этого поколения стало одно из самых известных стихотворений Самойлова "Сороковые" (1961).

С 1967 г. Давид Самойлов жил в деревне Опалиха недалеко от Москвы. Поэт не участвовал в официозной писательской жизни, но круг его занятий был так же широк, как круг общения. Самойлов дружил со многими своими выдающимися современниками – Фазилем Искандером, Юрием Левитанским, Булатом Окуджавой, Николаем Любимовым, Зиновием Гердтом, Юлием Кимом и др. Несмотря на болезнь глаз, поэт занимался в историческом архиве, работая над пьесой о 1917 г.; издал стиховедческую "Книгу о русской рифме", в которой рассмотрел проблемы стихосложения от народного эпоса до современности; занимался поэтическими переводами с польского, чешского, венгерского и других языков.

В 1974 г. вышла книга поэта "Волна и камень", которую критики назвали самой пушкинианской книгой Самойлова – не только по числу упоминаний о Пушкине, но, главное, по поэтическому мироощущению. Евгений Евтушенко в своеобразной стихотворной рецензии на эту книгу написал: "И читаю я "Волну и камень" / там, где мудрость выше поколенья. / Ощущаю и вину, и пламень, / позабытый пламень поклоненья".

В 1976 г. Давид Самойлов поселился в эстонском приморском городе Пярну. Новые впечатления отразились в стихах, составивших сборники "Весть" (1978), "Улица Тооминга", "Залив", "Линии руки" (1981).

С 1962 г. Давид Самойлович вел дневник, многие записи из которого послужили основой для прозы, изданной после его смерти отдельной книгой "Памятные записки" (1995).

Писатель был удостоен Государственной премии СССР (1988). Его стихи переведены на многие европейские языки.

Давид Самойлович Самойлов скончался 23 февраля 1990 г. в Таллине, на юбилейном вечере Бориса Пастернака, едва завершив свою речь. Похоронен в Пярну (Эстония) на Лесном кладбище.

В июне 2006 г. в Москве была открыта мемориальная доска поэту-фронтовику Давиду Самойлову. Она расположена на доме, где он прожил более 40 лет, – на пересечении улицы Образцова и площади Борьбы.